Сейчас, при Атаринове, его закадычный друг Хрусталев пойдет вверх. Жлобикову врежут, чтоб не встревал, и тот замолчит — службу знает. Какой вывод из этого? — спрашивает Рузин себя и отвечает: если Хрусталев неизбежно пойдет вверх, то почему бы ему, Рузину, не способствовать этому? Вполне логично. Уже кто-то, кажется Лена Арцруни, поговаривал, что авторов БМ представят на Госпремию. Отчего бы ему, Рузину, не выступить инициатором в этом вопросе, если все предрешено? Атаринову менее удобно, как-никак друзья, и все это знают. Логично? Вполне. Надо действовать.
И Рузин отправился вниз, на поплавок, осмотрел образцы, изготовленные на БМ, заключение лаборатории, переговорил с Хрусталевым и Тишкиным и поздравил их с успехом. В оценке был сдержан, сказал лишь, что, по его мнению, Белая машина выходит за рамки обычного технического усовершенствования, и, значительно улыбнувшись, добавил: «Мы доложим, а там уж начальство решит», имея в виду Атаринова. Как решит Атаринов, в этом он не сомневался.
Владимир Рузин был человек дела. Он решил поднести сюрприз шефу в виде проекта решения по Белой машине. Следовало дать полную характеристику Белой машины, сопоставить данные, достигнутые на Белой машине, с результатами аналогов, полистать иностранные технические журналы, привести в подкрепление зарубежные данные — словом, это была работа. И Рузин дня два корпел над документами. «Шеф попросит подготовить документацию, — торжествующе думал он, — а я ему: пожалуйста, готовый проектик. Сила! Вот так у нас работают, товарищ Атаринов».
Извечный враг Хрусталева Жлобиков вдруг стал проявлять деликатность, на которую, оказывается, был прекрасно способен, и не вмешивался в дела опытной мастерской, даже предложил увеличить ее штат за счет цеха. Как и Рузин, Жлобиков действовал с оглядкой на давнюю и известную всему ВНИИЗу дружбу Хрусталева и Атаринова.
Разумеется, приближая Пашу к себе, Федя внимательно присматривался к новому другу: это тоже важно, чтоб тебя не скомпрометировали. Конечно, Паша не аналитик, у него неглубокий ум, но надо быть объективным. Норму научной продукции он выдает, пусть это компиляция, но всегда на актуальную тему. У кого можно узнать последнюю информацию по любому вопросу? У Павла!
В свою очередь, Коридов как-то незаметно вошел в жизнь Феди Атаринова и стал необходимым ему человеком. И надо отдать должное, он сумел окружить Федю мелочной, но приятной внимательностью. Он доставал билеты на модные спектакли и даже один раз повел Федю в директорскую ложу. Оглядывая из ложи зрительный зал, Федя испытывал радость приобщения…
Коридов первый заговорил с Рузиным о возникшем охлаждении Атаринова к бывшему другу. Вначале было Рузин не поверил и сказал, что это очередная байка, каких немало. «А ты присмотрись», — посоветовал Паша. Рузин был озадачен. Человек деловой, он не вдруг понял, что происходит. Но припомнив последние недели, отметил для себя, что ни разу не видел Хрусталева в новом кабинете Атаринова. Он не придал значения этому, но теперь, в свете коридовской информации, дело получило новый, неожиданный и приятный ракурс. И он решил впредь до выяснения не соваться с проектом по БМ. И, проверяя Пашу, сам стал прощупывать почву.
Федина приятельница Алла спрашивала: «А что у вас с Игорем?»
Федя молчал. С Аллой он уже не хотел быть откровенным… Слишком крепко она была связана с прошлым, с Игорем. Дело, разумеется, не в этом. Федя все чаще задумывался: а та ли женщина Алла, чтоб стать его женой? Стоило ли столько ждать и искать, чтобы остановиться на такой ординарной кандидатуре? Алла мила, бесспорно мила, но в то же время в ней нет серьезности или основательности, той основательности, которую он видел в женах членов ученого совета на юбилеях и позащитных банкетах. А новизны уже не будет, рассуждал он. И так много красивых, — с любой знакомься… Когда-то это делалось запросто, само собой получалось. А вообще, и сейчас никакой проблемы, конечно.
Но Федя уже привык к Алле. Ему не хотелось ее оставлять. И он колебался.
17
Кроме Феди, у Игоря почти не было друзей, однополчане его были слишком стары, и их осталось немного.
Хрусталев вдруг почувствовал вокруг себя пустоту и достал свою старую записную книжку. У него было три старинных, еще довоенных приятеля по школе — Варнаков, Гринберг и Прохоров, с которыми он не часто, но систематически виделся. Был еще и Фридрих, с которым они тоже встречались. Их связывало довоенное детство, и хотя до войны они прожили пятнадцать-шестнадцать лет, а после войны — треть века, но тот, первый, период жизни был бесконечно длинней, чем просвистевшие пулей послевоенные годы. Там, в детстве, были не годы — эпохи. Из всего шестого «Б» класса в поле зрения остались четверо, и они держались за эти редкие встречи. Собирались у Хрусталева, в большой старинной квартире, где когда-то ставили елки для маленького Игоря и его друзей, потом ставили большие елки для его ребятишек; теперь же ставили маленькие, потому что все выросли и следовало дожидаться третьего поколения.
Фридрих слесарил на крупном заводе, был высококвалифицированный слесарь, общественник и человек очень правильный.
Михаил Гринберг заведовал экономическим сектором в крупной организации, и позиции его были крепки. Но — ершился и любил пофрондировать.
Над судьбой Кости Варнакова Хрусталев не раз задумывался и искал разгадку ее. В этом человеке смолоду жила этакая гусарская бравада. С легкой усмешкой, сорвавшись с первого курса, пошел в армию. Там ему предложили военное училище, поступил, хотя вовсе не был военным человеком и не любил дисциплины. И служил с гусарской бравадой, но очень старательно; его демобилизовали без пенсии, не дав дослужить до срока. Теперь, в сорок пять, состоял в клерковой должности в заштатной проектной организации, он уже не мог улыбаться по-прежнему и пригорюнился надолго. Личная жизнь у него не сложилась; мог поддать с удовольствием, но пьян не бывал, был крепок и сохранил рыцарские замашки. Любил задумчиво тянуть бочечное пиво, у ларька, в сторонке, поглядывая куда-то вдаль. Ввязывался в уличные несправедливости, случалось, дрался, бывал бит, но привычек своих уже не менял.
Последний из четверки —
