вожатая Леля Луценко в синей блузке и красном галстуке, в которую все они были влюблены; снова с огорчением смотрела на своих питомцев добрая Клавдия Степановна, их классный руководитель, снова на уроке немецкого Кириллов бегал по партам, а кто-то, отворив дверь класса, кричал: «Шухер! Аркаша, Аркаша идет», — директора звали Аркадий Николаевич.
Забытые, милые, давно ушедшие лица…
18
— Отец, к тебе пришли! — сказала дочь, заглянув в кухню.
Хрусталев вышел в переднюю. У дверей несколько в виноватой позе стоял сосед по этажу подполковник милиции Крестов, в шлепанцах, с книгой в руках; он часто брал у Хрусталевых книги, интересовался русской историей, читал Соловьева.
— Извините, Игорь Николаевич, не знал, что гости у вас… Пришел обменять, — сказал он типично волжским говорком со звенящим тембром, подавая хозяину книгу, — это первый том, в целости и сохранности, можете проверить, полистать. Там хотел я один листочек интересный такой вырезать, но потом думаю, зачем же соседу пакость-то делать… — Он улыбнулся. — Нет, за вторым я зайду потом как-нибудь.
— Второй том я вам дам сегодня. Зайдите по-соседски, помните, вы меня раз к себе затащили в ваш праздник? И я заспорил с вашим полковником.
— Ну и память у вас, Игорь Николаевич… Но долг платежом красен. Если только на минуточку.
— Ладно, идемте, что торговаться.
Они вошли в кухню. Крестов оглядел присутствующих с хорошим незаметным профессионализмом, тотчас узнал всех, поздоровался, разговор сразу смолк. Вскоре ужин продолжился в лучших русских традициях.
— Мы вот говорили, Николай Иванович, что у нас на Руси беспорядка много, бездельники развелись, — сказал хозяин, как бы вводя гостя в курс.
— Да что вы, Игорь Николаевич, когда же это на Руси порядок-то был? Его у нас отродясь не было, — отвечал Крестов, и продолжал: — Томик, что я принес-то… руками разведешь. А — история.
— Ну нет, я теперь не верю этому автору. В прошлом году я тоже был в восторге и от первого и от второго тома, а прочел новую вещь — это уже не то: и грубо и, я бы сказал, пошло. А главное, я увидел, как он делает историю, и у меня пропал к нему интерес. Начисто!
— Нет, там тоже есть любопытные вещи… Хотя и спорные! Согласен, — значительно сказал Крестов.
Костя несколько присмирел при новом госте, нахохлился и вдруг врезался в разговор, с налету заявив, что мы напрасно разрушили бога, отказались от религии, то есть не привлекли ее к себе же в помощь. Это была старая Костина мысль.
— Так, наверное, это не мы разрушили бога, Константин Дионисьевич. По-моему, еще до нас тут постарались, — выждав паузу, произнес Крестов.
— Кто? — вскинулся Варнаков, готовый к баталиям.
— Много кто… Да достанет одного Льва Толстого.
Пошел разговор о боге, Толстом, Достоевском, Эйнштейне, Бермудском треугольнике, йогах, последней версии Амбарцумяна. Беседа обретала все большую приятность, и было счастливо думать, что в жизни есть какая-то тайна, что не все ясно и просто, как железобетон. В самом деле, если наша жизнь, рассуждал Хрусталев, лишь узкая полоска, которую надо пройти, и ни до нас, ни после нас ничего не было и не будет, то, очевидно, самое простое и разумное — это уйти из жизни, что раньше или позже все равно случится. Толстой признается, что, придя к этой мысли, он даже прятал ружье, чтоб не соблазниться и не убить себя.
— Но это уже неверие, — сказал Крестов.
— Во что? В бога?
— И в самого себя.
— Да, но тут встает другая серьезная именно для нас проблема. Загробной жизни нет, значит, особенно важно, чтобы здесь, на земле, человеку было воздано должное по заслугам, ну а коли люди мне не воздают, так я себе сам воздам: хватай, пользуйся! И хватают.
— Позволь, я экономист, меня интересует, что следует считать эквивалентом! Чем должно быть воздано — деньгами или как? Что должно быть критерием? Материальное, духовное? — спросил Гринберг.
— Труд. И только! — отвечал Хрусталев. — Меня не устраивает, например, что у нас есть один такой Паша-бездельник, который уже лет десять занимается научной организацией своих собственных дел. Для отвода глаз постоянно заводит какие-то картотеки авторов по специальности и еще другими возмущается, а под шумок лезет в сээнсэ и пролезет. Так вот, я не хочу, чтобы мне платили одинаково с ним, а мы уравнены в ставках.
— О нет, ты сужаешь, Игорь! — воскликнул Костя.
— Может быть, я примитивен, но я хочу справедливости! Не равняйте меня с бездельником!
— Ишь чего захотел! — рассмеялся Костя.
— А ты напрасно, эта мысль, пожалуй, совершенно правильная, — вмешался вдруг Прохоров.
— Ерунда!
— Ну-ну, Костя, — рассмеялся Юра точно так, как в школе, когда он, как всякий аккуратный мальчик, всегда приходил с готовыми уроками, Костя же не всегда. И — смешно было видеть — с бравадой шел к доске, шумно проваливался и возвращался на место, чувствуя себя героем. — Отдельные недочеты у нас еще все-таки есть.
— И у тебя недочеты случаются?
— Костя, я не знаю, наверное, и у меня бывают они, — с подчеркнутой рассудительностью выпившего человека возразил Прохоров. — Даже очевидно бывают.
— Но тебе не так страшно и ошибиться, а? Покойнику-то все равно.
— Что ты, Костя?! Меня же контролируют. Мои заключения под лупой читают. Аргументировать надо. Чтоб все обоснованно, комар носу не подточил.
— Чтоб умер обоснованно? Так?
— Ну да, ну да, а как же? — сосредоточенно подтвердил Прохоров.
— Расскажи хоть, чтобы уж заранее знать… гм… гм…
— А чего? Обычная работа. Берешь историю болезни, смотришь диагноз…
