– А ничего! Только жалко смотреть было!
Лена с неожиданной резкостью вырвала у парня свою руку и, не оглядываясь, побежала в сторону как бы специально кем-то загодя полуотворенной калитки. Чудак слышал, как шаги девушки сердито и торопливо простучали по дощатому крыльцу, а затем зажегся смягченный абажуром свет в одном из выходивших на улицу окон. Занавески на окне не были задернуты: девушка, не раздеваясь, стояла и дышала или даже дула на пальцы, которые Федор только что, надо полагать, слишком уж сильно сдавил, а потом она сдернула полушалок с плеч и, скорее всего, прямо в пальто села на стул или на застеленную кровать. Во всяком случае, за какими-то банками, куклами, а также свертками, наваленными между банками и куклами на подоконник, ее больше не стало видно.
Ты исподволь и понемногу, —С учетом упорства и сил, —Готовил судьбу свою к сроку.Который теперь наступил.
Явился без всяких повестокИ тронул тебя за плечо.Ты молод, отважен и дерзок –Чего ж тебе надо еще?
Старо все вокруг, но и ново.Мир в грохоте, но и в тиши.Реки ж свое главное словоИ главное дело верши.
Временная перемычка своей бетонно-земляной неоднородностью заметно выделялась в гребне основной плотины, выглядела в ней чуждым вкраплением, до поры до часу отделяющим котлован от речного шлюза. Беда, как это часто бывает, подкралась вроде бы неожиданно: когда здесь вколачивали огромные сваи, никому и в голову не пришло, что созидательные удары по ним исподволь поспособствуют непрестаннофазрушительной работе воды.
– Шевелись! – и подгоняли шоферов, и взывали к ним все, кто находился тут к концу дня, когда река прорвалась между сваями и, все шире размывая поддавшуюся ей перемычку, вспененно устремилась вниз. – Опрокидывай песок вниз и газуй за новым!
– Чего газовать-то? Мартышкин труд!
– Конечно, мартышкин! Тут камень нужен!
Немолодой прораб в испачканном глиной плаще и с
красным от перевозбуждения лицом метался среди горячо дышавших и едва не сталкивавшихся между собой самосвалов. А те яростно и надсадно рычали, а те разворачивались и, подползая к перемычке задом, обрушивали вниз песок и землю, тут же уносимые водой меж свай, как между пальцами.
– Допрыгаешься под колесами! – крикнул Михаил Ордынский прорабу, распахнутый плащ которого пару сил на ветру и опасно увлекал своего хозяина к обрыву. – А то и сам заместо камня в перемычку ляжешь!
– Ох, да я не против – лишь бы напор сбить и удержать! А потому шевелись, ребята! Шевелись и выручай, милые!
Михаил ухитрился въехать на своем самосвале аж на саму перемычку, подал затем немного назад машину, до критического предела, – и в результате более чем удачно вывалил содержимое кузова в воду. Содержимое сие оказалось здоровенными глыбами известняка, но обезумевшая река снесла своим течением и его, этот известняк, продолжая рушить ненавистную преграду на своем издревле неизменном пути.
– Следующий давай! – проорал краснолицый прораб Ломунову. – Шевелись, милый, шевелись! Разворачивайся таким же макаром!
Федор мастерски подал свой самосвал почти вплотную к обрыву, вовремя тормознул, сделал долгий выдох, но все еще, сам не зная почему, медлил освободиться от каменного груза в кузове. Казалось, задние колеса машины сейчас выжидательно зависли в гибельной пустоте, а возбужденные лица людей, толпившихся неподалеку, их раскрытые в истошных криках рты и суматошно машущие руки приблизились, теснясь, к самой кабине, заслонив от водителя весь остальной мир. И еще почудилось, что совсем рядом, почти вплотную к лобовому стеклу, мелькнуло испуганное лицо Лены: девушка тоже что-то кричала, словно в танце, подпрыгивая перед машиной рядом с каким-то человеком, только что сорвавшим в отчаянье кепку и с маху шлепнувшим ее себе под ноги.
– Все сносит к чертям собачьим!
– И камень не держит!
. – Стихия, мать ее в душу и в печенку!
– Еще маленечко, Федя! – это уже командовал вскочивший на подножку и чуть ли не по пояс всунувшийся в кабину снаружи Ордынский. – Здесь нужно брать только лаской! Как с женщиной!
– А ну слезай! – рыкнул на него Федор, замахиваясь правой рукой. – Катись отсюда, говорю, вместе со своими сексуальными подсказками!
Может быть, в минуту смертельной опасности у кого-то перед глазами и проходит вся его прежняя жизнь, только у Чудака в эти рисковые мгновения все было по-другому. Не всю свою жизнь успел – сюжет за сюжетом – пересмотреть Федор, а только лишь бесконечные, родные ему с детства степные просторы, которые и раньше-то всегда (припоминаясь и кстати, и некстати) вызывали в его душе смешанное чувство восторга и растерянности перед ними. Действительно, где ты находишься во времени на данный момент и откуда ты сейчас выбрался сюда, на этот травянистый пригорок? Откуда? Да вроде бы оттуда, с той вон стороны, где в ста шагах уже мне, босоногому мальцу, и дороги не видно, где уже И слилась она с основным пространством, растворившись в нем доверчиво, естественно и как бы без следа.
– Что он делает, сумасшедший? – кажется, это кричал тот человек, который давеча, словно на базарных торгах, сорвал с себя кепку и хлопнул ею оземь. – Это же чистой воды самоубийство!
Машина медленно отползла от обрыва, затем развернулась, взяла разгон… Но не вспененная река, а бескрайняя степь раскинулась, как виделось это сейчас Чудаку, распростерлась перед ним на все четыре стороны света, и в полинявшем от зноя небе над ней (вон там, и вон там, и еще во-он там) медленно-медленно плывут, осторожно меняя свои внешние формы и очертания, кучевые, белесые облака. Сколько уже месяцев так вот маячат они в синеве, не принося хотя бы слепого недолгого дождя и наступающей за ним легкой прохлады? Долго ли еще томиться душе и взгляду в этом извечном однообразии равнины, ветров и солнца?
– Федя-я-я! Миленьки-и-ий! – это уже не выдерживает Лена, это уже кричит она – да не по-девичьи, а по-бабьи, а может, и по-вдовьи уже, вовсе уже по-дикому. – Фе-дя-я-я! Да-ты что-о-о!.. Федя-я-я!
В самую последнюю – рассчитанную им – секунду Чудак выбрался из кабины на левую сторону, утвердился на скользкой от глины подножке и, стиснув баранку правой рукой, не отпускал черного и подрагивавшего этого круга до тех пор, пока передние колеса самосвала не вырвались в пустоту. Так или не так учили его этому в спецшколе, правильно или не совсем правильно оттолкнулся он от подножки и прыгнул вниз, в воду, в падении продолжая видеть, как его машина грохнулась в прорыв перемычки, спасительно заклинив его собой.
– Русский камикадзе! – восхищенно орал молодой инженер, помогая Федору выбираться из воды на берег. – Циркач! Каскадер! Мы тебя к ордену, ешь твою корень, представим!
Инженер то и дело бросался к Федору, в очередной раз стараясь заключить его в свои не больно-то крутые объятия и расцеловать, и при этом перемежал по-школьному восторженные восклицания отборной производственной матерщиной. Кое-как отбившись от него, Чудак вернулся к перемычке и стал разглядывать свой покореженный грузовик, перегородивший промоину столь удачно, что вода через нее теперь почти уже и не просачивалась. По ту сторону машины несколько десятков человек лихорадочно набрасывало землю и щебенку лопатами, а целая толпа народу азартно теснилась вокруг – на подсменку.
– Согласно человеческой воле обыкновенная машина повторила подвиг Александра Матросова! – Раздвигая людей квадратными своими плечами, подошел к Ломунову начальник монтажного управления. – Но ты, герой, не вешай носа: вот только подведем сюда надежный пластырь – и сразу же вызволим твою героиню!
– А какой смысл ее оттуда вытаскивать?
– То есть что значит – какой?
– Так старая же у меня рухлядь была! А теперь-то
уж и вовсе…
– Ну ты, парень, даешь стране угля: мелкого, но до х…! Это же отныне не рухлядь и не просто изувеченная колымага, а, можно сказать, строительная реликвия!
Главный монтажник умудрялся курить свою размокшую папиросу и одновременно при этом широко улыбаться, а Федор стоял перед ним и тоже совмещал несовместимое: сохраняя этакий ухарский вид, размышлял о том, почему Елена не только не кинулась сюда тотчас же, но даже и теперь-то, когда волнения подулеглись, к нему – словно бы на глазах у всех воскресшему из мертвых – так и не подошла. Находясь все еще в центре всеобщего внимания, Ломунов видел ее боковым зрением: девушка стояла поодаль, стояла спиной к месту события и оживленно, может быть, даже слишком оживленно беседовала о чем-то с одной из своих подружек,
Родившийся в той коловерти.Где все для борьбы и в борьбе,Собой я – отныне до смерти –Обязан одной лишь тебе.
Собой – под слепящею сеньюМоя ты и только моя.Собой – ты не меньше России,Которая больше, чем я.
Собой – под слепящею синьюЗвучат твои голос и смех.Собой – ощущение рискаТы мне подарила навек.
На следующий день по всему району (а может, и но всей области) только и разговоров было, что о беззаветном поступке шофера Федора Ломунова в критически или, признавая это без дураков, катастрофически сложившейся ситуации. А в родном гараже Чудака и во-обще, словно дорогого нашего Никиту Сергверича Хрущева, обсморкавшегося в платок, встретили чуть ли не дружными и продолжительными аплодисментами. В самый разгар этого тем не менее искреннего чествования к водителям подошел сам Мантейфель, неторопливо достал из нагрудного карманчика сложенный вчетверо листок папиросной бумаги и, разгладив его на чьей-то спине, со значением протянул Федору. Полупрозрачный листок оказался копией директорского приказа о вынесении Федору Ломунову благодарности «за трудовой, – но почти что и боевой, – подвиг» и награждении молодого водителя денежной премией в сумме предыдущего месячного заработка.
