– Есть что-то новенькое? – спросил Власов.
– Да. – Калачев присел на соседний стол, быстро черкнул пару слов в своей записной книжке, после чего показал запись Власову, держа записную книжку так, чтобы Белов не видел текста.
– Да. Интересно! – кивнул Власов, скользнув по записке взглядом. – Даже забавно. Не уходи. Поговорим сейчас об этом. Мы с Николай Сергеевичем уже заканчиваем, так?
– Как скажете. – Белов уже ощущал себя крепко засевшим в тяжелой, мутной ситуации.
– А если что забыли – так встретимся еще! Обязательно! – оптимистично изрек Власов. – Вы никуда не собираетесь ведь уезжать?
– Нет-нет! Ближайший месяц я в Москве, – кивнул Белов, вставая.
– Это очень кстати! Тогда подпишите мне одну бумажку вот, прошу! Подписку о невыезде. Вы не пугайтесь, не волнуйтесь: это все формальности. На нас ведь сверху давят. Давайте пропуск вам я подпишу. А то не выпустят.
Его лицо, все время искаженное иезуитской ухмылкой, заставило Белова внутренне похолодеть.
* * *
– Ну что? – Лена бросилась к Белову, как только он вышел из прокуратуры. – На тебе лица нет.
– Да видишь вот, один все к одному: как с утра машина поломалась, так все! Это у меня верная примета – пойдет, поедет, только успевай поворачивайся.
Они перешли дорогу и пошли вдоль сквера.
– Ты все им рассказал?
– Все. О сцепщике я им рассказал абсолютно все, – он помолчал. – Но он, следователь, конечно, ничего не понял. Он ничего не понял, потому что по большому счету я ничего ему внятного не сказал. Вырванный клок судьбы? Да ведь нельзя, нельзя оценить поступок человека правильно, если не знать самого человека, не понимать, что для него самого стоит за тем или иным поступком! Да как рассказать-то это? Надо рассказывать про все, Лена. Не какой-то там фрагмент, а историю жизни. От начала и до конца. Но жизнь, как ты понимаешь, следователю не расскажешь. Да он и слушать не станет. Ведь их детали, оттенки совершенно не чешут. Они дела рисуют крупными мазками. Броско. Зримо. Моцарт и Сальери? Ага! Отравил! Тыщща долларов? Убил. Ведь и за рубль убивают. Ясно! Ну и так далее.
– Но что они тебе сказали? Конкретно? Как отреагировали на твой рассказ?
– Подписку взяли. О невыезде.
– Зачем? – от удивления Лена остановилась. – То есть – почему?!
– Потому что я им рассказал эту чушь, – он сморщился в досаде. – И так некстати!
– Поэтому не поверили? Потому что некстати?
– О Господи! Да кто ж поверит-то?! С тем же успехом я мог бы спеть им арию Хозе из оперы Бизе. «Косит под психа», «испугался», «значит – виноват» – вот мой диагноз.
– И что теперь? – она остановила его, заглянула в глаза.
– Теперь? Теперь я хотел бы остаться один, Лена. Тебе за все спасибо. Иди-ка ты домой!
– К тебе? Домой?
– К себе домой, – он отвернулся. – Так обоим теперь будет лучше.
– Ты меня прогоняешь? – спросила она ошарашенно.
– Да, – он посмотрел ей в глаза. – Сейчас все рухнет, Лена. Ты уходи. Опасно оказаться под обломками. Банкеты кончились. А осень – налицо.
– За что ты меня так обижаешь, Николай? Так обижаешь, – в глазах ее вспыхнули слезы.
– Не обижаю. Я пытаюсь уберечь. И значит – оттолкнуть. Сил нету, Лена. За ночь вытекли. Так круто повернулось! Ну, просто гром небесный, мрак. Враз, в одночасье.
– Пойдем домой. К тебе, ко мне… Возьмем пару бутылок шампанского.
– Нет, Леночка. В том-то и дело, что эпоха шампанского для меня, видно, кончилась. Помнишь, я рассказывал тебе, что еще в детстве цыганка мне нагадала крупный перелом судьбы? Так вот он как раз приходится на эту осень. «Возможным станет все, и все станет невозможным». Я-то, грешным делом, втайне надеялся, ждал чего-то большого: «все станет возможным». Однако высокое положение сопряжено с большими личными ограничениями – и, значит, «все станет невозможным». Это я так себя тешил. А оказывается, все следовало понимать наоборот, как предсказание совершенно апокалиптическое. «Все станет невозможным» – это я в тюрьме, в узилище, на подписке. Ну, в общем, мера пресечения. А «все станет возможным» – это, значит, навешают мне, что только в голову им придет. Ну, как во времена золотые. Я когда уходил, когда, они остались обсуждать какие-то еще «новые» улики. Со старшим инспектором… уголовного розыска! Сон, страшный сон!
– А давай мы просто молча посидим, музыку послушаем, тебя отпустит, вот увидишь!
– Да ну какая тут к чертям музыка!
– Послушай меня, Коля… Ты упал духом, понимаешь? Я просто не узнаю тебя. Ну, подумаешь, тебя кто-то в чем-то обвинил?! Главное, что ты сам себя не считаешь виноватым. Правда все равно всплывет.
– Ага. Как же! Держи карман шире.
– Всплывет, уверяю тебя! Надо защищаться. А не сидеть сложа руки. Тебе нужно стать вот как Рембо, понимаешь?
– Рембо?! – расхохотавшись, он вдруг осекся, отвернулся от нее.
Пульсирующий перекресток вечно взбаламученного города. Равнодушно-бессмысленное мельтешение прохожих – муравьев гигантского муравейника-мегаполиса.
Он как бы даже успокоился. Ничего не изменишь. Никого не исправишь. Ни за что не объяснишь. Никому. Ничего. Не нужно. Дела нет. Бежать. Успеть. Сорвать. Сегодня жить, умереть завтра. Детали побоку. Неважно. Жизнь бессмысленна. Все рухнет. Рано или поздно. Всему прощай. Конец внезапен. Даже если ждешь конца всю жизнь. Безвременно. Когда бы ни пришло. Тупик. Тупик!
Но все равно – надо сопротивляться. Заделывать брешь. Закрывать головой амбразуру. Тут Ленка права. Но то, что предстоит – это не для нее. Она – его слабое звено. Если ситуация сложится круто, его смогут прихватить за это слабое звено – за Лену. Ее надо вывести из игры. Решительно. Резко. Без нее у него не останется ничего, кроме холодного расчета и силы. Не зацепишь. Ни в коем случае сейчас нельзя жалеть никого и ничего. Ни ее, ни тем более себя. Отрезать, отсечь. И вперед. Цыганка, тогда, в детстве, сказала ему: «И будет исход твой от одного тебя зависеть». Ударение тут надо сделать на слове «одного». «Одинокий путник идет дальше других» – это не нами придумано. И тысячу раз проверено.
Собрав в себе все оставшиеся силы, он, напрягаясь, как бы заморозил себя изнутри. И, зафиксировав душу, лицо и глаза, повернулся к Елене.
– Ты что, Коля? Ты что окаменел?
Он промолчал, накапливая силы.
– Коля, Белов! Да что с тобой стряслось?!
– Иди ты к черту, – ровным голосом робота сказал он.
Она закрыла лицо руками, испугавшись не столько сказанных слов, сколько увиденных глаз.
* * *
– Все это очень интересно. – Власов постучал по записной книжке Калачева.
– Ты это отработай до конца. Здесь нитка. Здесь потянется. Но и нормальный ход вещей не следует бросать. Нужно держать его за хобот любой ценой.
– Не понял. – Калачев пожал плечами. – Что значит «любой ценой»?
– Это значит, что кроме Белова Н. С. у нас нет ни единой другой зацепки.
– Пока нет, – согласился Иван Петрович. – И что ж с того?
– То, что под суд подводить кроме него некого, и значит, его и нужно быстро упаковывать – что тебе не ясно-то?
Калачев покрутил головой, словно ему вдруг стал тесен воротник на шее.
– Я думал, грешным делом, что цель номер один состоит в том, чтобы найти Тренихина – живым или мертвым.
– Это цель номер два, – возразил Власов. – И она может оказаться, как ты понимаешь, недостижимой. А дело номер раз в моем понимании – это жопу нашу общую от ударов сверху прикрыть. И представить виновного, с которого пусть и спрашивают. В нашем варианте это Белов Н.С. Или ты сам хочешь за все отвечать?
– Можно и ответить, – усмехнулся Калачев. – Я не боюсь ответственности. Если исходно были возможности.
– У нас одна возможность – из органов быстрее собственного визга вылететь, если художника этого не посадим.
Калачев снова скривился, но от дискуссии предпочел уклониться:
– Сажать – это по вашей части. А по моей части – докопаться до истины.
– Вот ты и займись в таком случае расследованием. Тем, что нужно нам сейчас, как воздух.
– Что именно?
– А первое вот сразу: надо выяснить – они действительно вдвоем приехали? Или Белов один вернулся? А Тренихин где-то там, в лесах, остался в закопанном виде? Это же пока никем не установлено.
– Ну, если не считать показаний Белова.
– Я их учитываю, и не более того. А вот проверим, убедимся – тогда и засчитаем. Пусть это дело остается за тобой: проводники, вокзал и все такое прочее. Тебе, угрозыску, тут карты в руки. Договорились?
– Ладно. Это не сложно.
– Договорились, – вставая, Власов указал на записную книжку Калачева: – И это тоже на тебе: раз ты нашел, так ты и доводи сам до конца.
У Власова был удивительный талант не утруждать себя; его поразительное умение спихивать всю работу на окружающих было притчей во языцех в прокуратуре. Ни один человек, знающий Власова, не взялся бы с ним работать в одной упряжке ни по какому делу. Всем, знающим Власова, было известно заранее: работа, в том числе и умственная, ляжет на тебя, а результаты Владислав Львович равномерно и дочиста подгребет под свой зад. Забавно, что сам Власов при этом искренне считал себя трудягой, удачником, мозговым центром любого расследования.
