Абрам Самойлович.
Приказчик, поздоровавшись с хозяином, указал на Мотьку.
— Это — мальчик очень честной вдовы из нашей станицы. Если хотите, можно его принять, а, если сомневаетесь, пусть на несколько дней останется, пока найдем другого.
— Документы у него есть? — спросил еврей приказчика.
— Документы он принесет.
— Как тебя зовут? — обратился он к Мотьке.
— Мотька...
— Грамотен?
— Грамотен.
— Где-нибудь уже служил?
— В бакалейной лавке, на судне, - в городе еще нет.
— Воровать учил тебя кто-нибудь?
Мотька, не отдавая себе отчета в причине своей вспышки, рассердился, покраснел и на мгновение глянул исподлобья на незнакомого человека.
— Я у торговцев еще не учился!
Он, однако, рассмотрел, что морщинистое, несмотря на моложавость, лицо его будущего хозяина печально, а глаза пронизывают его насквозь и глядят ему внутрь, ощупывая его, и как бы отделяя в нем добро от зла.
Искра неясной симпатии к еврею мелькнула у него и он добавил:
— Меня приказчик вел-вел пять верст сюда, а теперь вы спрашиваете. Как-будто он не мог раньше там спросить об этом у кого-нибудь?
Еврей торговец почувствовал протест и сказал.
— Ну, не сердись, посмотрим, что будет! Андрей, —он указал на приказчика, —скажет тебе, что делать.
— Возьми чайник, пойдем со мной! — распорядился тот, — я поведу тебя в кухмистерскую, будешь там всегда брать кипяток.
Мотька последовал за ним с эмалированным чайником в заднюю комнатушку магазина, а затем на улицу.
С этого времени для него началась эпоха наблюдений над неведомой ему до того жизнью коренных горожан.
Не в пример бакалейной мелочной окраинной лавке Ковалева, обувный магазин Закса, как и другие магазины на Московской улице, открывался не по произволу, едва ли не с восходом солнца, а в девять часов утра летом и в десять зимой. В девять часов, а зимой в семь часов вечера, магазин закрывался. Мотька, если бы захотел, мог на ночь уходить домой и использовывать досуг, как он хочет, но ему отведена была прикухонная комнатка в доме многочисленной семьи Закса, и Мотька до весны жил в ней, посещая мать, обычно, только по воскресеньям, когда магазины торговали до двух часов дня, или в годовые праздники, когда торговля не производилась совсем.
Вся та часть Московской улицы, на которой обосновался теперь Мотька, была занята магазинами разных торговцев, представлявших как местные фирмы, так и отделения столичных предприятий.
Рядом с магазином Закса, по Одну сторону помещалась торговля фуражками и шляпами Померанца; затем шел мануфактурный магазин Елицера, дальше галантерейный— Гроссмана, еще дальше посудная торговля Ильина, отделение чайной фирмы Василия Перлова и С-вей, по другую сторону были — депо одежды Я. Хосудовского и С. Геронимуса, русский обувной магазин Дамочкина, книжный магазин московской фирмы «Сытин и K-о», магазин дамских нарядов и т. д. и т. д.... По другую сторону улицы, напротив магазина Закса, помещалось богатое одежно-мануфактурно - галантерейное и обувно-шапочное отделение Переделенкова, в котором, до поступления к Заксу, служил Лондырев, рядом с ним помещалась ювелирная мастерская Середницкого, «галантерея» Квассмана, отделение магазина Зингера...
В свободные часы в те дни, когда торговля шла слабо, а это бывало обычно после праздников, хозяева магазинов и приказчики наведывались друг к другу, не зная, очевидно, как убить время и сплетничали. В более занятое время они дежурили неотступно у стоек. Младший служебный персонал магазинов, мальчики и подручные, утром и после обеда околачивались в кухмистерской, куда почти все прибегали за кипятком. Тут Мотька узнавал подноготную деловую и семейную городских торговцев и богачей, и делал о них свои первые заключения и выводы.
Вскоре после того, как Мотька поступил в магазин, он стал свидетелем того, насколько ненавистничество со стороны русского торгового населения к евреям держит последних в страхе за свою судьбу.
В кухмистерской Мотька услышал обвинение против евреев в том, что они сожгли, рядом с синагогой, сиротский дом православной общины. Мальчишки со слов взрослых передавали, что соседство этого дома мешало евреям в синагоге «шабаши устраивать».
Мотька иногда с Сенькой, а теперь с мальчишкой, племянником Закса, шнырявший по вечерам по синагоге, охотясь за свечными огарками, мог только недоумевать, какие шабаши могли устраивать в синагогах богомольные евреи, когда, как ему было известно, в синагогу кто угодно мог прийти в любое время.
Между тем, мальчишки говорили шопотом не только о шабашах, но и о том, что с евреями будет расплата за сиротский дом.
Тут же мальчишки вспоминали картину еврейского погрома, происшедшего в городе несколько лет тому назад.
Они смаковали подробности этого погрома, сопровождавшегося убийствами, и продолжавшегося два дня. Они считали, что погром — самое справедливое, чем можно угостить, «жидовских пархачей».
Слушая эти рассказы и представляя себе возможность нападения на семью гостеприимного и доброго Айзмана, Мотька трепетал и спрашивал себя, неужели он, Мотька, незаметно для себя, продался «жидам» и перешел на их сторону, ибо погромные разговоры вызывали у него инстинктивно готовность защищать от громил семью Айзмана. И неужели, в самом деле, русские начнут вдруг без разбора бить евреев?
Вечер того же дня показал Мотьке, что погромные слухи распространялись не зря.
Мотька к этому времени прослужил у Закса только около двух месяцев и еще почти не получил представления о том, какие пружины двигают интересами населения Московской торговой улицы.
Вечером в тот день, когда Мотька услышал о том, что «жиды» сожгли сиротский дом, приказчик поручил ему купить для себя какое-то лекарство. Мотька купил, но затем его еще послал хозяин на телеграф и он забыл возвратить покупку приказчику. Когда закрылся магазин, он по обыкновению направился в дом Закса и только тут заметил, что лекарство осталось у него в кармане. Но было уже поздно, чтобы передать его «Баронету».
В кухне старая еврейка, мать Закса, готовила вместе с прислугой ужин.
Мотька не любил старуху, которая ругалась постоянно с прислугою за смешивание трефных и кошерных кухонных вещей. Ведьма! И она верховодит всем домом! Сейчас, тоже, проведя по Мотьке взглядом, чтобы посмотреть, кто вошел, она метнула в сторону какое-то кухонное орудие, дернула себя за передник и взвизгнула: —Трефной полонник! Трефная ложка! Повылазили у тебя глаза, что ты даешь это?
Прислуга, покачав в отчаянии головой, нагнулась к шкафу.
«Сама ты трефная, яга чортова», подумал Мотька. Если бы во время погрома убили только эту еврейку, Мотька был бы весьма доволен.
В кухне были две отгороженные комнатушки; он спешил забиться в одну из них, чтобы там зажечь огарок свечи
