Казалось, Джон выздоравливал не только телом, но и духом. Наваждение, терзавшее его, явно рассеялось, и он больше не вспоминал о тех тягостных событиях, которые прежде постоянно поглощали его мысли. Разумеется, при первой же возможности я рассказала брату о портрете Адриана Темпла. Он выслушал меня с живейшим интересом, однако, к моему удивлению, ничего не сказал и потом ни разу не заговаривал со мной о портрете. Не знаю, удовольствовался ли он моим рассказом или ему не хотелось возвращаться туда, где его сразила болезнь, только он ни разу не зашел в картинную галерею до самого отъезда из Ройстона.
Зато я бывала там часто. Портрет Адриана Темпла непостижимым образом притягивал меня, и я постоянно приходила смотреть на него. Действительно, кисть живописца создала необычайно выразительный образ, и по мере того, как поправлялся Джон, я начинала смотреть на портрет иными глазами. Быть может, тут сказалась и сила привычки, которая, как известно, сглаживает даже самую сильную антипатию, но так или иначе понемногу ослабевало отвращение, которое этот человек внушил мне с первого взгляда. Он уже не отталкивал меня, и я даже стала любоваться красивым овалом лица, карими глазами, прекрасными точеными чертами. Бывали минуты, когда я с сожалением думала о печальной судьбе столь незаурядной личности, сокрушалась, что смерть настигла его в расцвете лет, и хотя он погряз в пороках, его недолгая жизнь прошла в горьком одиночестве. Миссис Темпл и Констанция не раз заставали меня в галерее перед портретом их предка, и шутили, что я влюбилась в Адриана Темпла.
Однажды утром в один из первых апрельских дней, когда яркое солнце с необычайной силой осветило картину, мне пришло в голову вглядеться в свиток с нотами, свисавший с пьедестала, на который так непринужденно облокотился Адриан Темпл. До этого момента мне казалось, что на свитке лишь некая имитация записи музыкального произведения, как это обычно делалось на картинах, где среди всевозможных атрибутов присутствовали и нотные листы. Давая условное изображение нотного стана, художники никогда не воспроизводили какое-либо конкретное музыкальное сочинение. Правда, я сейчас вспомнила, что на памятнике Генделю в Вестминстерском аббатстве также изображен свиток с нотами, и на нем высечены первые такты величественной мелодии «Я знаю, что Спаситель жив».
И вот в то утро, вглядевшись в картину, я поняла, что ноты на свитке образовывали связную мелодию. Побуждаемая любопытством, я встала на стул, чтобы лучше рассмотреть их. Казалось, они стерлись от времени и проступали смутно, будто сквозь пелену. И все же спустя мгновение я прочитала в них начальные такты гальярды из сюиты Грациани, столь хорошо знакомой моему брату и мне. Тетрадь с записью этого произведения я видела, по-моему, не больше двух раз, однако эта мелодия так глубоко врезалась мне в память, что я без особого труда убедилась, что вижу начало гальярды и ничто иное. Правда, ноты были нарисованы довольно небрежно, но у того, кто был знаком с этим произведением, не могло возникнуть сомнений.
Не скажу, что я была сильно поражена, однако у меня появился новый повод для размышлений. Разумеется, это могло быть простым совпадением, но скорее всего Адриан Темпл сам пожелал, чтобы его любимая мелодия была запечатлена на его портрете. О своем открытии я решила не рассказывать брату, опасаясь пробудить в нем угасший было интерес к истории, которую, как я надеялась, он уже совсем выбросил из головы.
В начале апреля наш тесный счастливый кружок распался. Джон вернулся в Оксфорд, миссис Темпл ненадолго уехала в Шотландию, а мы с Констанцией отправились в Уорт Малтраверз.
Учеба Джона в Оксфорде заканчивалась. Он рассчитывал получить степень в июне, а бракосочетание с Констанцией было назначено на сентябрь. Брат вернулся в колледж Магдалины в приподнятом состоянии духа. В ящиках за окном цвели цветы, и комната показалась ему светлее и наряднее. Последовавшие месяцы были небогаты событиями, поскольку Джон сразу же прилежно засел за учебники, и из всех развлечений позволял себе лишь прогулки верхом — для этой цели он выписал себе из Уорта двух лошадей.
Через две недели после возвращения в Оксфорд брат получил письмо от мистера Смарта, в котором тот извещал его, что может вернуть ему скрипку Страдивари в полном порядке. По словам мистера Смарта, все знатоки единодушно подтвердили высказанное им с самого начала мнение, что инструмент не имел себе равных и сэр Джон действительно владел уникальным и прекрасно сохранившимся образцом искусства великого мастера. Мистер Смарт восстановил струны и настроил скрипку, а поскольку басовая рейка сохранилась в первозданном виде и отличалась необычной для старинных инструментов прочностью, то он счел необязательным менять ее. Это легко можно сделать впоследствии, если она не выдержит нынешние струны. С разрешения мистера Смарта звучание скрипки проверил молодой виртуоз из Германии; он играл на многих великолепных инструментах, но, по его признанию, ему еще не доводилось держать в руках подобное чудо. Брат поблагодарил мистера Смарта и попросил прислать скрипку в колледж Магдалины.
Между тем мистер Гаскелл больше не приходил к Джону музицировать по вечерам. Хотя никакой видимой причины для охлаждения не было, и мистер Гаскелл всей душой стремился сохранить прежнюю дружбу, молодые люди виделись все реже, и в конце концов они лишь случайно встречались на улице. Как я полагаю, все это время брат усиленно упражнялся на скрипке Страдивари, но всегда в полном уединении. Когда он завладел скрипкой, в нем появилась замкнутость и скрытность, совершенно чуждые его истинной природе. Ни сестре, ни другу не доверил он своей тайны, мистер Гаскелл, естественно, не подозревал о существовании скрипки Страдивари.
Получив посылку из Лондона, брат бережно распаковал ее и решил немедля испробовать скрипку новым смычком работы Турта,[9] который он приобрел у мистера Смарта. Чтобы непрошеные гости не застали его врасплох, Джон запер дубовую уличную дверь. Много времени спустя он признался мне, что ожидал услышать звучание прекрасного тембра, но, коснувшись струн смычком, испытал поистине потрясение. Полились глубокие и чистые звуки, казалось, будто все пассажи сливались в один мощный аккорд или две скрипки играли дуэтом. Во время болезни Джон не прикасался к инструменту и естественно полагал, что утратил былую гибкость кисти и беглость пальцев, однако, как ни странно, техника его нисколько не ухудшилась, напротив, она стала почти виртуозной. Он и не подозревал, что способен играть с таким чувством и блеском. Брат мог объяснить это только чудесными свойствами скрипки Страдивари, и тем не менее его не покидало ощущение, что удивительные способности появились у него как следствие недавней болезни или в результате какого-то непостижимого воздействия, и от этих мыслей ему становилось не по себе. Он велел поставить замок на шкаф, где нашел скрипку, и каждый раз, закончив играть, бережно прятал ее на старое место и только потом отпирал наружную дверь.
