Незаметно пролетело лето. Я забыла сказать, что в июле Джон и мистер Гаскелл сдавали устные экзамены и получили блестящие оценки. Среди выпускников оба молодых человека оказались лучшими из лучших, и мы от души порадовались не только за Джона, но и за мистера Гаскелла, вспоминая его сердечное к нам отношение. Я попросила Джона передать ему мой поклон и поздравления, не сомневаясь, что брат ответит на поздравительное письмо мистера Гаскелла. Однако Джон сказал, что его друг не сообщил ему свой адрес.
Первого сентября в Ройстоне Джон обвенчался с Констанцией. По желанию брата (и его горячо поддержала Констанция) в церкви присутствовали только самые близкие, и церемония прошла очень скромно, без всякой пышности. На медовый месяц молодожены уезжали в Италию и еще до полудня покинули усадьбу.
Миссис Темпл предложила мне пожить с ней в Ройстоне, и я согласилась с превеликим удовольствием. Простившись с новобрачными, я сразу же ощутила тоску одиночества и с ужасом представила, как буду скучать одна целых шесть недель, пока вновь не увижу любимого брата и дорогую Констанцию.
Недели через две мы получили первое письмо, и с тех пор вести от наших путешественников приходили регулярно. Констанция писала веселые письма, полные остроумных наблюдений. Она впервые увидела Швейцарию и Италию, неудивительно, что все очаровывало ее прелестью новизны. Молодые проехали из Базеля в Люцерн; прожив несколько дней в этом чудесном городе, перебрались в Лугано и на итальянские озера. Затем мы узнали, что они прибыли в Рим и намеревались посетить Неаполь, хотя поначалу это не входило в их планы.
За все это время Джон не прислал нам ни строчки. Всегда писала Констанция, но и от нее письма стали приходить реже. Возможно, в этом не было ничего странного, ведь путешественники переезжали с места на место, и подчас им было просто не до корреспонденции. Однако вскоре мы с миссис Темпл обратили внимание, что письма нашей дорогой голубки стали более сухими и краткими. Казалось, лишь чувство долга заставляло ее браться за перо, и в ее посланиях не осталось уже и следа той беззаботной веселости и простодушного удовольствия, которыми была проникнута каждая строчка первых писем. Возможно, мы ошибались, но прежние подозрения вновь заговорили во мне.
Из Неаполя, конечного пункта их путешествия, молодожены должны были вернуться в Англию к концу октября. Однако уже наступил ноябрь, а мы не знали, отправились ли они в обратный путь, и если нет, то на какой срок назначили отъезд. От Джона по-прежнему не было ни слова, только Констанция изредка присылала письма. По ее словам, Джон был в восторге от Неаполя и его окрестностей. Он много времени посвящал музыке, значит, подумала я, прочитав об этом, Констанция подолгу оставалась одна. Что до нее самой, то она опасалась, как бы дальнейшее пребывание в Неаполе не повредило ее здоровью.
Однажды из Неаполя пришло письмо, которое не на шутку встревожило нас. Оно было датировано 25 октября. Констанция писала, что в последнее время у Джона расстроились нервы, его мучила бессонница. В среду, то есть за два дня до даты на письме, он целый день не находил себе места. Странное беспокойство еще больше усилилось вечером, когда они удалились в спальню. Непонятное возбуждение не давало ему уснуть, он оделся и, сказав жене, что, быть может, ночной воздух успокоит его нервы, ушел. Вернулся он около шести утра и был так страшно бледен и изнурен, что Констанция тут же уложила его в постель и послала за врачом. Доктора определили у него приступ какой-то странной малярии и сказали, что ему нужен неусыпный уход. Однако из следующего письма мы узнали, что Джон поправился, и наше волнение несколько улеглось хотя бы на время. Между тем ноябрь близился к концу, а о возвращении не было и речи.
Ноябрь — самый хмурый месяц в Англии. Он не радует пестрыми красками октября и не будоражит радостным ожиданием рождественских праздников, которые так скрашивают декабрь. В тот год ноябрьское ненастье казалось еще более беспросветным, чем всегда. На исходе месяца зарядили нескончаемые дожди, и Рой, извилистая речушка, протекавшая по парку недалеко от усадьбы, вздулась и стала неузнаваемой. Однажды после страшной ночной бури вода в ней вышла из берегов, затопила террасы в саду, разрушила цветники и оставила на лужайках безобразный слой грязи. Казалось, сама природа обрушилась на нас, и мы совсем впали в отчаяние. И потому, когда пришло письмо из Лаона с известием, что молодожены уже на пути домой и рассчитывают прибыть в Англию через неделю, радости нашей не было предела. Писала, как и прежде, Констанция. Джону очень хотелось встретить Рождество в Уорте Малтраверзе, и он просил нас выехать туда не откладывая, чтобы подготовить дом к их возвращению. Молодые прибыли в Уорт в середине декабря, и можно представить, с какой любовью мы с миссис Темпл встречали их.
В ответ на наши взволнованные расспросы Джон уверил нас, что вполне здоров, и, хотя действительно нельзя было заметить никаких явных признаков недуга, нас потрясла произошедшая в нем перемена. Исчез его всегдашний здоровый румянец, лицо поражало странной бледностью, хотя не казалось осунувшимся и изнуренным. Констанция также подтвердила, что здоровье Джона поправилось, но после той ночи, когда его свалил приступ малярии, на лицо так и не вернулись прежние краски.
Вскоре я заметила, что сама Констанция находится в подавленном состоянии духа и очень неохотно отвечала нам, когда мы просили ее рассказать о разных подробностях их путешествия. Увы! Причину такого уныния было нетрудно понять — она крылась в угрюмой отрешенности, которая все больше овладевала Джоном. Миссис Темпл тяжело переживала в душе это внезапное свалившееся на нас несчастье, а меня оно буквально раздавило. Констанция не жаловалась: казалось, от всех горестей ее самозабвенная преданность стала только еще сильнее. Как ни старалась она скрыть свою печаль, но разве обманешь любящее сердце матери и сестры, и, понимая это, бедняжка страдала еще пуще. Хотя Джон не избегал жены, он несомненно тяготился ее обществом. Такое поведение молодого человека, который всего лишь несколько месяцев назад стал супругом, взяв в жены любящее и верное создание, представлялось совершенно необъяснимым. Он почти не выходил, мы видели его главным образом за столом. Весь день он сидел, запершись в своей гостиной или в кабинете, и непрестанно играл на скрипке. Тщетно пытались мы вызвать его на общение, взяв себе в союзницы музыку. Я не раз просила позволить мне аккомпанировать ему, но он всегда под каким-нибудь предлогом отказывался. Даже вечерами, сидя с нами в гостиной, он хранил молчание и не поднимал головы от книги. Читал он только греческих или латинских авторов, так что содержание книги оставалось мне неизвестным. Однако он с удовольствием слушал, когда я или Констанция играли на рояле, и повторял, что музыка помогает ему глубже проникнуть в мысли автора. Констанция нередко просила меня уступить ей место за роялем и, бывало, часами играла для мужа, не слыша от него ни единого слова благодарности, но она довольствовалась и такой малостью, лишь бы выразить ему свою любовь и преданность.
