В ответ на наши взволнованные расспросы Джон уверил нас, что вполне здоров, и, хотя действительно нельзя было заметить никаких явных признаков недуга, нас потрясла произошедшая в нем перемена. Исчез его всегдашний здоровый румянец, лицо поражало странной бледностью, хотя не казалось осунувшимся и изнуренным. Констанция также подтвердила, что здоровье Джона поправилось, но после той ночи, когда его свалил приступ малярии, на лицо так и не вернулись прежние краски.
Вскоре я заметила, что сама Констанция находится в подавленном состоянии духа и очень неохотно отвечала нам, когда мы просили ее рассказать о разных подробностях их путешествия. Увы! Причину такого уныния было нетрудно понять — она крылась в угрюмой отрешенности, которая все больше овладевала Джоном. Миссис Темпл тяжело переживала в душе это внезапное свалившееся на нас несчастье, а меня оно буквально раздавило. Констанция не жаловалась: казалось, от всех горестей ее самозабвенная преданность стала только еще сильнее. Как ни старалась она скрыть свою печаль, но разве обманешь любящее сердце матери и сестры, и, понимая это, бедняжка страдала еще пуще. Хотя Джон не избегал жены, он несомненно тяготился ее обществом. Такое поведение молодого человека, который всего лишь несколько месяцев назад стал супругом, взяв в жены любящее и верное создание, представлялось совершенно необъяснимым. Он почти не выходил, мы видели его главным образом за столом. Весь день он сидел, запершись в своей гостиной или в кабинете, и непрестанно играл на скрипке. Тщетно пытались мы вызвать его на общение, взяв себе в союзницы музыку. Я не раз просила позволить мне аккомпанировать ему, но он всегда под каким-нибудь предлогом отказывался. Даже вечерами, сидя с нами в гостиной, он хранил молчание и не поднимал головы от книги. Читал он только греческих или латинских авторов, так что содержание книги оставалось мне неизвестным. Однако он с удовольствием слушал, когда я или Констанция играли на рояле, и повторял, что музыка помогает ему глубже проникнуть в мысли автора. Констанция нередко просила меня уступить ей место за роялем и, бывало, часами играла для мужа, не слыша от него ни единого слова благодарности, но она довольствовалась и такой малостью, лишь бы выразить ему свою любовь и преданность.
Веселая рождественская пора не принесла в наш дом радости. День ото дня нелюдимость брата росла, он изменил даже своим давнишним правилам, которые всегда неукоснительно соблюдал. Джон никогда не забывал о долге христианина и в любую погоду посещал воскресные богослужения, говоря, что землевладелец обязан подавать добрый пример своим арендаторам. С ранних лет мы по воскресеньям ходили к утренней службе и к обедне в нашу церковь и сидели рядом в фамильной часовне Малтраверзов, где покоились многие наши предки. Нас окружали их надгробные статуи, все здесь хранило память об их благих деяниях, и мне всегда думалось, что, унаследовав славное имя предков, мы обязаны продолжать и благочестивые дела, коими был отмечен жизненный путь многих из них. Вот почему я безмерно огорчилась, когда в первое воскресенье после возвращения брат пренебрег долгом христианина и не пошел в церковь.
Утром он не спустился к завтраку и попросил принести кофе к нему в комнату. Когда настало время идти в церковь, я поднялась к нему, чтобы сказать, что мы одеты и ждем его. Я постучалась и обнаружила, что дверь заперта. Джон не открыл мне, только попросил не ждать его — он придет позже. Мы отправились в церковь без него, и всю службу я просидела, не отрывая глаз от входа, видя в каждом входящем Джона и надеясь, вопреки всему, что он придет. Но он так и не появился. Вероятно, Эдвард, тебе это покажется пустяком (хотя надеюсь, что это не так), но уверяю тебя, я с трудом сдерживала слезы. Меня сокрушала мысль, что впервые мой любимый брат не пришел в Божий храм из-за какой-то причуды или каприза. Сердце мое сжималось тоскою, комок стоял в горле. Слова молитвы не доходили до моего сознания, я не могла заставить себя присоединиться к пению. И во время проповеди мистера Батлера, нашего священника, я повторяла про себя строчки из стихотворения, которое учила в детстве:
Как легок путь порока,Как труден путь к добру.И камень, что ребенокШутя толкнет со склона,Повалит исполина,Скатившись на беду.
Сердце говорило мне, что Джон уже вступил на стезю, ведущую к гибели, и даже нам, готовым отдать жизни ради его спасения, не удержать его.
Рождество принесло еще более тяжкие испытания. С тех самых пор, как мы с Джоном приняли конфирмацию, мы всегда причащались в светлое утро Рождества, а после службы Джон раздавал традиционные подарки в фамильной часовне. Как ты знаешь, в этот день двенадцать стариков получают пять фунтов и сюртук зеленого сукна, а двенадцать старушек такую же сумму и синее платье в придачу. Все эти вещи складывались на усыпальнице сэра Эсмуна де Малтраверза и с незапамятных времен вручались старикам главой нашего рода. Когда Джону исполнилось двенадцать лет, это стало его обязанностью, и я с гордостью смотрела, как мой замечательный брат исполнял этот давний обряд, сопровождая каждый подарок добрыми словами.
Увы! В то Рождество все было иначе. Даже в этот святой день брат не подошел ни к алтарю, ни к храму. Мне с детства казалось, что праздник Рождества дан нам свыше для того, чтобы люди на земле увидели хотя бы слабый отблеск божественного света чистоты и любви, в золотом сиянии которого будем пребывать мы на небесах. В Рождество скупец умеряет свою жадность, враги — злобу, добрые сердца становятся еще добрее, и все христиане обнимаются как братья. В этот день даже самый закоренелый грешник тянется к добру, и в нем пробуждается, пусть и слабое, стремление к раскаянию. Такие счастливые мечты обычно переполняли меня во время рождественской службы, и душа радостно ликовала, слыша знакомые слова молитв. Но никогда еще не сидела я на рождественской службе в таком страшном смятении: словно злой дух искушал меня, смущал своими недостойными нашептываниями, и даже когда дети запели «Внемлите небесным вестникам», сквозь их ангельские голоса мне чудилось ненавистная мелодия гальярды из «Ареопагиты».
Бедная Констанция! Она опустила вуаль, но я видела, что по ее лицу текли слезы, и понимала, какие терзания она испытывала в эти минуты. Я взяла ее за руку, как ребенка, и так мы просидели всю службу. Но на этом наши испытания не кончились. Джон не дал никаких распоряжений относительно подарков. Сюртуки и платья вместе с кошельками лежали на надгробии сэра Эсмуна, но раздать их было некому. Мистер Батлер с растерянным видом подошел к нам и спросил, неужели сэр Джон не сделал никаких распоряжений по поводу подарков? Только гордость не позволила мне разрыдаться. Я объяснила, что брату нездоровится, и попросила мистера Батлера вручить подарки, сказав, что на неделе сэр Джон непременно навестит всех стариков прихода. И мы поспешили уйти, дабы не присутствовать при церемонии. Мы боялись, что самообладание изменит нам и все увидят наше отчаяние.
