— Ну, извините, я только попытался…
— Пожалуй, пойду прилягу.
— А. Хорошо.
— Если бы вы тем временем взглянули на головоломку с картиной Рембрандта, я был бы вам очень признателен.
— Обязательно. А вы бросьте думать о делах. Постарайтесь немного отдохнуть.
— Увидимся позже.
* * *Теперь мне ясно: я ничему не научился, ничего не запомнил. Столько лет, и все зря. Я беспомощен, совершенно беспомощен и, если не считать Джона, один в этом мире как перст. Без зрения, без глаз, без лица иодинодинешенек, отрезанный от мира, визуально отрезанный, изгнанный из монотонного одноообразия пульсирующей повседневной жизни этого мира. Ах, да был ли кто когда-нибудь в таком отчаянном положении? Ведь теперь для меня окружающее — это всего лишь чистый лист бумаги, чистый черный лист, с которого стремительно исчезают последние следы написанного текста. Чего бы только я не дал — мою правую руку, левую руку, ноги, нос, пальцы, половой член, да все, что угодно! — за возможность еще разок взглянуть на мир!
* * *
— Ну, глядите, чтобы он у вас напился пилюль и порошков от простуды по самые брови. Очень рекомендую.
Эти тоже годятся. Пусть пропотеет хорошенько, и все пройдет.
Угу.
Нет, нет, вовсе нет.
Не беспокойтесь, это совсем не трудно. Знаете, не такой уж я недоумок в поварском деле. Очень даже неплохо готовлю. Давно уже сам для себя кухарю.
Его капризы? Да, да, привыкаю к ним.
Ну что ж. Почему бы вам просто не отдохнуть недельку?
Я серьезно. Собственно, даже настаиваю.
* * *
Не волнуйтесь. Я сам поговорю об этом с сэром Полом, и, уверен, он возражать не станет. А неделя, само собой, будет оплачена сполна, на этот счет не волнуйтесь.
Нет-нет, не заходите, не беспокойтесь. Если мне что-нибудь понадобится, я вам позвоню.
Правильно.
То есть… Ну да, ну да, само собой.
Хорошо. Ну…
Ну, будьте здоровы. И обязательно передайте Джо мои лучшие пожелания.
Ладно. Пока.
Ага.
Непременно. Ну, до свиданья.
Пока.
А, Пол, это вы. Я и не заметил, что вы там стоите.
— Как я понимаю, вы разговаривали с миссис Килбрайд?
— Ну да. Она позвонила сказать, что Джо заболел. Свалился с гриппом.
— Если я правильно расслышал, вы отпустили ее на неделю, так?
— В общем-то да, отпустил. Его, видимо, сильно скрутило, и…
— Это все замечательно, Джон, но вам не пришло в голову сначала посоветоваться со мной? Прежде чем отказываться от ее услуг.
— Послушайте, Пол, вы же говорили мне, и не раз, чтобы я держался с миссис Килбрайд без лишних церемоний. Что она-де обслуживает меня здесь точно так же, как и вас. Разве вы этого не говорили?
— Верно, говорил. Но речь шла о лишней чашке кофе или яблоке в тесте. А вот что касается целой недели отпуска, то не забывайте: пока что плачу ей я и… Заметьте, я не сержусь; правда не сержусь, но мне кажется, в таких случаях не худо бы спросить меня, когда ей уходить и когда оставаться.
— Вы же спали. Я не хотел вас будить.
— Я не спал. И потом, неужели нельзя было подождать, пока я проснусь?
— Что вы, собственно, хотите сказать? Что я совершил ошибку, разрешив ей не приходить?
— Не то чтобы ошибку. Вполне возможно, я сказал бы ей то же самое. Просто я считаю, что говорить ей об этом — моя привилегия.
— Извините.
— И уж безусловно, прежде чем так бесцеремонно сжигать корабли, я бы договорился о каком-нибудь ином варианте. Как мы теперь будем с едой? Повесим, надо полагать, в окне почты объявление о том, что ищем кухарку. Один бог знает, кого мы рискуем в результате заполучить.
— Я же вам говорил, что охотно буду готовить для нас обоих. Хотите, начну прямо сегодня вечером.
— «Хочу»? Именно сегодня вечером, деваться-то некуда. Если мы вообще собираемся нынче есть.
— Послушайте, Пол. А не съездить ли мне днем в Чиппинг-Кэмпден за покупками? Тогда к ужину я приготовлю для нас что-нибудь вкусненькое. Как вы на это смотрите?
— Ну… Ну хорошо. Не стану отрицать: какое-то разнообразие вместо вечного кашеобразного варева миссис Килбрайд было бы очень кстати. Но сможете ли вы, да и есть ли у вас желание стряпать изо дня в день целую неделю?
— Мне нравится готовить на двоих. Для меня это не труд, а удовольствие.
— В таком случае договорились. Все хорошо, что… и так далее. Вы уже взглянули на картинку-головоломку?
— Само собой.
— И?..
— Выложил все кусочки по периметру. Внешние края.
— Уже? Ну, Джон, это здорово! По опыту знаю, что теперь дело с головоломкой, считай, наполовину сделано.
— С картинкой-головоломкой.
— Что?
— С картинкой-головоломкой. Помните? Головоломки бывают разные.
— Да, Джон, по опыту знаю, что дело наполовину сделано. В поэзии точно так же. Навряд ли вам известно, что я выпустил томик стихов?
— Нет, первый раз слышу. Поэзию я мало читаю.
— Юношеские стихи, типично юношеские стихи. Тонюсенький томик.
— Надо же.
— Как, в сущности, выразился Сирил Коннолли[18], в каждом толстом глупце скрыт тоненький, рвущийся на волю томик.
— Простите, не понял.
— А, не важно, не важно. Многим, однако, это понятно. Словом, то были рифмованные вирши, боюсь, дрянные, я в них не заглядывал много лет. Слава богу, сие издание почило в бозе. Для подающего надежды нет худшего врага, чем успех, как заметил тот же Сирил Коннолли. Прекрасно помню, однако, что начинал я неизменно с рифм — как вы начали картинку-головоломку с ровных краев. Вот и вся суть моей речи. Ничего особенного.
— Я бы с удовольствием их почитал. Ваши стихи то есть.
— Да нет, не почитали бы и не почитаете. Нам есть на что потратить ваше время с куда большим толком. К примеру, на работу над моей книгой. Не заняться ли ею? Утро-то уж почти прошло.
* * *
— Я опять весь в поту. Сколько времени мы корпим?
— Сейчас посмотрим. Уже почти половина шестого, а начали мы в двенадцать, сразу после того, как пробило полдень. Час ушел на обед и где-то минут тридцать на кофе. Всего, стало быть, чистых четыре часа.
— Только четыре? Мало, очень мало. Да что уж теперь. Прочтите-ка мне все сначала. А потом мы выпьем по стаканчику виски и расслабимся.
— Прочесть то, что мы сделали сегодня?
— Да, только сегодняшнюю порцию.
— Вы удобно сидите?
— Читайте, пожалуйста.
— «Давайте рассмотрим случай Рембрандта ван Рейна. Этот человек, чей последний автопортрет висит в Национальной галерее, — художник на закате своего земного существования, старый и некрасивый, но при этом спокойный и исполненный достоинства; он сидит положив руки на колени ладонями вверх, словно говоря зрителю: прими меня таким, каков я есть, каким я стал в старости; так вот, человек сей смотрит на нас с полотна теми же глазами, которыми он, художник, смотрел на это полотно триста лет тому назад. Всего четыре месяца отделяют его от смерти — или, вернее было бы сказать, от бессмертия. Его глаза, однако, — а мы чувствуем, что к этим глазам не подобает подходить слишком близко, как если бы перед нами был реальный человек, — его глаза и составляют главное в этой картине, ради них она и писалась. Ибо это не столько автопортрет, сколько исследование глаз, исследование тех глаз, которые первыми видели то, что видим сейчас мы, и которые, кажется, пристально смотрят на нас, разглядывающих их, и устанавливают с нами зрительный контакт через пропасть в три столетия.
С нами, говорю я. Но ведь у меня же нет глаз, мне нечем разглядывать глаза Рембрандта. Я не могу установить зрительный контакт с ним или с кем-либо еще в целом мире. Тем не менее я по-прежнему «вижу» эти его глаза, даже при том что я не видел самого портрета уже несколько лет. Я вижу их так называемым внутренним оком, которое, пройдя через все испытания и муки, выпавшие мне в последние годы, осталось невредимым. Нет уже глаз Рембрандта; и моих тоже нет. Однако две пары призрачных глаз, его и моих, продолжают поддерживать контакт, его — благодаря изображению на полотне, мои — благодаря памяти.
Теперь давайте вообразим себе его «Автопортрет в шестьдесят три года» в виде разложенной на скатерти картинки-головоломки. Нет, к чему напрягать воображение? Ведь такая головоломка существует. Продается в сувенирном магазине Национальной галереи. Но представьте себе ее целиком, кроме тех нескольких кусочков, не более трех-четырех, которые и составили бы глаза Рембрандта. Что же окажется перед нами? Общий вид человеческой головы и торса. Или, скорее, обычная, с ровными краями, прямоугольная, так сказать, карта этого вида. А в центре — пространство скатертной ткани, извилисто, как всегда в головоломках, очерченное, с прихотливо изогнутыми краями, словно причудливой формы бассейн какой-нибудь голливудской звезды; именно это пространство и занимали бы глаза».
