Конечно, тогда, когда он еще мог разговаривать с Изабель, все было по-другому. Не то чтобы Изабель стала бы искать ответы — нет, она бы показала ему, что вопрос гораздо сложней, чем ему казалось сначала. А потом рассмеялась бы.
На работе он со всеми ладил. Его пригласили вступить в команду по боулингу, и он поблагодарил, но сказал, что у него нет времени. На самом деле у него была куча времени, но он должен был сидеть с Изабель. Наблюдая за ней в ожидании перемен или какого-то объяснения. Не желая упустить ни единой мелочи.
— Ее зовут Изабель, — напоминал он санитаркам, если они говорили: «Ну-ка, милочка» или «Давай, дорогуша».
Потом он привык, что к ней так обращаются. Значит, изменения все-таки были. Если не в ней, то в нем самом.
Он долго приходил к ней каждый день.
Потом стал ходить через день. Потом два раза в неделю.
Прошло четыре года. Он думал, что это, наверно, рекорд. Он спросил тех, кто за ней ухаживал, и они сказали: «Ну, где-то близко». У них была такая манера — ни о чем не говорить определенно.
Он уже избавился от навязчивой мысли, что Изабель о чем-то думает. Он уже не ждал, что она откроет глаза. Но он просто не мог взять и уйти, оставив ее одну.
Она изменилась, превратившись из очень худой женщины не в ребенка, но в неприятный на вид, плохо подобранный набор костей, с выпирающей, как у птицы, грудиной. Судя по беспорядочно-лихорадочному дыханию, она готова была умереть в любой момент.
При больнице были большие залы для лечебной физкультуры. Обычно он видел их только пустыми, темными, с убранным оборудованием. Но как-то ночью он уходил из здания по другому маршруту и заметил, что в зале горит свет.
Он пошел посмотреть и увидел, что в зале кто-то есть. Женщина. Она сидела верхом на большом упругом шаре для упражнений — то ли отдыхала, то ли пыталась вспомнить, что делать дальше.
Это была Лия. Сначала он ее не узнал, но потом посмотрел на нее еще раз и увидел Лию. Узнай он ее раньше, может быть, и не стал бы подходить, но к этому времени уже прошел полпути по залу, чтобы выключить свет. Она его заметила.
Она соскользнула с шара. На ней был спортивный костюм, придававший ей очень целеустремленный вид. Она заметно пополнела.
— Я так и думала, что рано или поздно на вас наткнусь, — сказала она. — Как там Изабель?
Он слегка удивился, услышав, что она назвала Изабель по имени и что вообще о ней заговорила, словно о знакомой.
Он кратко объяснил, как там Изабель. Он только и мог говорить об этом кратко.
— Вы с ней разговариваете? — спросила Лия.
— Уже меньше.
— Ой, обязательно разговаривайте. Нельзя переставать.
С чего это она взяла, что всё про всё знает?
— Вы ведь не удивились, увидев меня? Вы, наверно, слышали? — спросила она.
Он не знал, что ответить.
— Ну, — сказал он.
— Просто я давно уже услышала, что вы тут и все такое, и думала, что и вы про меня знаете, что я тоже тут.
Он сказал, что нет.
— Я занимаюсь восстановительной физкультурой. В смысле, для раковых больных. Если они хотят заниматься, типа.
Он что-то пробормотал насчет того, что это очень хорошо.
— Это просто классно. В смысле, и для меня тоже. Я пока держусь, но иногда меня достает. Ну, особенно за ужином. Тогда мне становится не по себе.
Она увидела по его лицу, что он ничего не понимает, и с готовностью — может быть, даже с жаром — объяснила:
— Ну, без детей и все такое. Вы не знали, что они достались отцу?
— Нет, — сказал он.
— А, понятно. Ну, на самом деле это потому, что суд решил, что его мать может за ними смотреть. Он в «Анонимных алкоголиках» и все такое, но все равно ему не присудили бы детей, если бы не его мать.
Она зашмыгала носом и смахнула слезы, словно почти забыв о его присутствии.
— Ничего страшного, честно, все не так плохо. Мне просто вроде как само плачется. Плакать не вредно, главное — чтобы это не превратилось в дело всей жизни.
В «Анонимных алкоголиках» — это музыкант. А куда же делся священник и чем кончилась вся та история?
Можно было подумать, что Рэй задал этот вопрос вслух, потому что она тут же сказала:
— А, это, да. Тогда. Карл. Когда поднялся такой шум и все такое? Я совсем чокнулась, мне надо было голову проверить. Карл женился снова. Ему полегчало. В смысле, он успокоился после той истории, после меня. Это забавно на самом деле. Представьте, он взял да и женился на другом священнике. На священнице. Вы ведь знаете, что теперь женщинам можно быть священниками? Ну и вот, она из таких. Теперь он сам вроде как священническая жена. По-моему, обхохочешься.
Глаза у нее были уже сухие, она улыбалась. Он знал, что у нее что-то еще есть в запасе, но не мог догадаться, что именно.
— Вы ведь уже давно тут работаете. Наверно, квартиру снимаете?
— Да.
— И сами себе готовите ужин и все такое?
Он сказал, что да.
— А хотите, я иногда буду к вам приходить и готовить? По-моему, будет здорово!
Глаза у нее заблестели, и она словно удерживала его взглядом.
Он сказал, что может быть, как-нибудь, но, по правде сказать, у него дома очень мало места и двое туда просто не влезут.
Потом он сказал, что уже пару дней не заглядывал к Изабель и теперь должен пойти ее проведать.
Она едва заметно кивнула, соглашаясь. Вроде бы ее это не задело и не разочаровало.
— Ну, увидимся.
— Увидимся.
Его искали повсюду. Изабель наконец ушла. Они сказали «ушла», словно она вдруг встала и вышла из палаты. Час назад к ней кто-то заглядывал, и она была в обычном состоянии, а вот теперь — ушла.
Он часто задумывался, в чем разница.
Но пустота на том месте, где когда-то была она, его ошеломила.
Он в изумлении посмотрел на санитарку. Она решила, что он спрашивает о дальнейшей процедуре, и начала ему рассказывать. Он прекрасно понимал, что она говорит, но все равно был погружен в себя.
Он думал, что с Изабель это случилось давным-давно, но ошибался. Это случилось только сейчас.
Она существовала — и вдруг перестала существовать. Вообще перестала, как будто ее никогда не было. А люди суетились вокруг, словно этот возмутительный факт можно было затушевать какими-то разумными распоряжениями. И он тоже вел себя как положено: подписывал, где ему велели подписать; ему сказали, что это нужно, чтобы распорядиться останками.
Какое замечательное слово — «останки». Словно сухой слоистый осадок на дне чашки, забытой в буфете.
Вскоре оказалось, что он на улице и притворяется, будто у него есть причина, не хуже, чем у кого другого, попеременно переставлять ноги, двигаясь вперед.
Что он унес с собой — единственное, что он унес с собой, — это ощущение нехватки чего-то, нечто вроде удушья, словно легкие не справлялись; он предполагал, что эта тяжесть останется с ним до конца жизни.
Он сегодня говорил с какой-то девушкой, которую знал когда-то. Она упоминала про своих детей. Потерю детей. Говорила о том, что привыкает. Что к вечеру ей бывает трудно.
Ее можно назвать специалистом по потерям — он в сравнении с ней новичок. Но сейчас он не мог вспомнить ее имени. Потерял ее имя, хотя когда-то отлично знал, как ее зовут. Растерялся. Потерял. Вот это шутка — если, конечно, кому нравятся такие шутки.
Он уже поднимался по лестнице к собственной квартире и вдруг вспомнил.
Лия.
Это было неизмеримое облегчение — вспомнить ее.
Карьер
В то время мы жили рядом с карьером, оставшимся от добычи гравия. Это был не огромный карьер, выгрызенный чудовищами-машинами, — скорее, небольшая яма, на которой фермер давным-давно заработал немного денег. Даже, пожалуй, мелкая, — казалось, ее рыли с какой-то другой целью: например, под фундамент дома, который так и не построили.
Моя мать все время старательно упоминала этот карьер.
— Мы живем у старого гравийного карьера, по дороге на станцию техобслуживания, — говорила она, а потом начинала смеяться — так она была рада, что разорвала все связи с домом, улицей, мужем — со всей своей прежней жизнью.
Я едва помню ту жизнь. То есть отдельные части я помню отчетливо, но не хватает связей, чтобы сложить единое целое. Все, что осталось у меня в памяти от городского дома, — обои с мишками в моей комнате. В новом доме — на самом деле это был жилой прицеп — мы с моей сестрой Каро спали на узких койках, расположенных в два этажа. Когда мы сюда только что переехали, Каро много говорила со мной о нашем старом доме, стараясь, чтобы я вспомнила то или сё. Эти разговоры начинались, когда мы ложились в постель, а кончались обычно тем, что я не могла что-нибудь вспомнить, и Каро на меня сердилась. Иногда мне казалось, что я вспоминаю, но из детского упрямства или боязни ошибиться я притворялась, что не помню.
Когда мы переехали в трейлер, на дворе стояло лето. С нами была наша собака Блитци. «Ей тут ужасно нравится», — сказала мать, и это была правда. Какая собака не променяла бы городскую улицу — даже с большими домами и широкими газонами — на бескрайние поля за городом? Блитци взяла за правило облаивать каждую проезжающую машину, словно дорога принадлежала лично ей, и иногда притаскивала задушенную белку или сурка. Каро поначалу очень расстраивалась из-за этого, и тогда Нил вел с ней разговоры, объясняя, что у собаки такая природа и что существует пищевая цепочка, в которой одни живые существа едят других.
