Сейчас мне кажется, что она была больше моего похожа на мать.
Должно быть, мать настойчиво расспрашивала ее о происшествии с собакой. Я, кажется, помню эти разговоры.
— Я это сделала шутки ради.
— Может быть, ты хочешь переехать к отцу?
Мне помнится, что ее об этом спрашивали, и помнится также, что она сказала «нет».
Я не спрашивала ее ни о чем. Ее поступок не казался мне странным. Может быть, это характерно для младших: все, что делают наделенные большей властью и самостоятельностью старшие дети, кажется им в порядке вещей.
Нашу почту складывали в жестяной почтовый ящик, который стоял у большой дороги. Мы с матерью ходили туда посмотреть, не пришло ли нам что-нибудь, каждый день, если погода не была уж совсем плохая. После моего дневного сна. Иногда это был единственный раз за весь день, что мы выходили наружу. По утрам мы смотрели детские телепередачи, точнее, я смотрела, а мать в это время читала (ее решимости отказаться от чтения хватило ненадолго). На обед мы разогревали суп из консервной банки, потом я ложилась спать, а мать опять читала. Ребенок у нее в животе уже стал совсем большой и иногда шевелился, так что я могла потрогать, как он шевелится. Его или ее собирались назвать Бренди, точнее, уже звали Бренди, независимо от того, кто это окажется, мальчик или девочка.
Однажды, когда мы шли по проселку за почтой и уже почти дошли до почтового ящика, мать остановилась и замерла.
— Тихо, — сказала она мне, хотя я не произнесла ни слова и даже не шаркала сапожками по снегу (у меня была такая игра).
— Я и не говорю ничего, — обиделась я.
— Ш-ш-ш! Поворачиваем назад.
— Но мы не взяли почту!
— Не важно. Идем.
Тут я заметила, что Блитци, которая обычно бежала рядом, чуть обгоняя нас или чуть отставая, куда-то делась. На другой стороне дороги, в нескольких футах от почтового ящика, стояла какая-то чужая собака.
Как только мы вернулись домой и Блитци, ждущую у двери, тоже впустили, мать позвонила в театр. Никто не ответил. Тогда она позвонила в школу и попросила передать водителю автобуса, чтобы он довез Каро до самой двери. Оказалось, что водитель не может этого сделать: с тех пор как Нил последний раз чистил нашу проселочную дорогу, там опять навалило снегу. Но он, то есть водитель, проследил за Каро, чтобы убедиться, что она благополучно дошла до дому. Никакого волка он поблизости не заметил.
Нил придерживался мнения, что никакого волка и не было. А если и был, то неопасный — скорее всего, ослабевший после зимней спячки.
Каро сказала, что волки зимой не спят:
— Мы проходили в школе.
Мать хотела, чтобы Нил раздобыл ружье.
— Ты хочешь, чтобы я купил ружье и застрелил несчастную голодную мать-волчицу, у которой, наверно, где-нибудь в кустах целый выводок волчат? Она всего лишь старается их защитить, точно так же как ты — своих детей, — тихо возразил он.
— Только двое, — сказала Каро. — У волков бывает только по два детеныша зараз.
— Да, да. Я разговариваю с твоей матерью.
— Ты этого не знаешь, — сказала мать. — Ты понятия не имеешь, есть у нее голодные волчата или вообще какие-нибудь.
Мне и не снилось, что мать может так разговаривать с Нилом.
— Тихо, тихо, — сказал он. — Давай на минуточку задумаемся. Оружие — ужасная вещь. Если я пойду и куплю ружье, что именно я этим заявлю? Что одобряю войну во Вьетнаме? Что мог бы и сам пойти воевать?
— Ты не американец.
— Не провоцируй меня.
Примерно такой у них вышел разговор, и кончилось тем, что Нил не купил ружья. Волка мы больше ни разу не видели, если это вообще был волк. Кажется, мать перестала забирать почту, но, может быть, это потому, что у нее живот уже слишком сильно вырос.
Снег таял, словно по волшебству. Деревья еще стояли голые, и мать заставляла Каро надевать пальто в школу, но, возвращаясь из школы, Каро тащила его в руках.
Мать думала, что у нее будет двойня, но доктор сказал, что нет.
— Отлично, отлично. — Нила мысль о близнецах обрадовала. — Эти доктора, что они понимают.
Карьер наполнился талой и дождевой водой, так что Каро на пути к школьному автобусу приходилось пробираться по самому краю. Карьер превратился в небольшое озеро, неподвижное, сверкающее под ясным небом. Каро без особой надежды спросила, нельзя ли нам в нем играть.
— Ты с ума сошла, — сказала мать. — Там глубина футов двадцать, не меньше.
— Десять, может быть, — поправил Нил.
— У самого края неглубоко, — сказала Каро.
Глубоко, утверждала мать. Сразу у берега карьер уходит отвесно вглубь.
— Это вам не пляж, черт возьми! Даже не подходите туда!
Она стала много чертыхаться, даже больше, чем Нил, и с бо́льшим отчаянием в голосе.
— Может, собаку туда тоже не пускать? — спросила она у Нила.
Нил сказал, что с собакой проблем нет:
— Собаки умеют плавать.
Была суббота. Каро вместе со мной смотрела «Доброго великана» и отпускала замечания, которые портили мне все удовольствие. Нил лежал на диване, который раскладывался и превращался в кровать для него и матери. Нил курил свои особенные сигареты — ему нельзя было курить их на работе, поэтому он старался как можно полнее насладиться ими по выходным. Каро иногда приставала к нему, прося попробовать. Однажды он ей позволил, но велел не рассказывать матери.
Но я все видела и рассказала.
Поднялся шум (впрочем, на скандал он не тянул).
— Ты же знаешь, что он мгновенно отберет детей, — говорила мать. — Ни в коем случае, никогда больше.
— Больше никогда, — добродушно согласился Нил. — А то, что он им дает «Криспис» и прочую ядовитую дрянь, это ничего?
Поначалу мы совсем не виделись с отцом. Потом, после Рождества, установился график субботних встреч. После каждой встречи мать спрашивала, хорошо ли мы провели время. Я всегда говорила «да», и не кривила душой, — я думала, что, если меня сводили в кино, или посмотреть на озеро Гурон, или поесть в ресторане, это значит, что я хорошо провела время. Каро тоже говорила «да», но ее тон намекал, что мать сует нос не в свое дело. Потом, зимой, отец поехал в отпуск на Кубу (мать говорила об этом с некоторым удивлением и даже одобрением) и вернулся оттуда с каким-то упорным гриппом, так что визиты прекратились сами собой. Они должны были возобновиться весной, но пока не возобновились.
Когда передача кончилась, нас с Каро выгнали на улицу — «побегать», как сказала мать, и подышать свежим воздухом. Собаку мы тоже взяли.
Выйдя наружу, мы первым делом ослабили шарфы, намотанные на нас матерью, и выпустили концы наружу. (Мы тогда, вероятно, не связывали одно с другим, но чем дальше заходила беременность, тем больше мать вела себя «как положено матери» — во всяком случае, в том, что касалось ненужных нам шарфов или регулярного питания. Она больше не агитировала за возврат к дикой природе, как прошлой осенью.) Каро спросила, чем я хочу заняться, и я сказала, что не знаю. С ее стороны это была формальность, с моей — чистая правда. Мы пустили Блитци вперед и пошли за ней, а она решила обследовать карьер. Ветер хлестал воду, взбивая на ней маленькие волны, и скоро нам стало холодно и мы снова замотались шарфами.
Не знаю, сколько времени мы просто бродили у воды, зная, что из трейлера нас не видно. Через некоторое время я осознала, что мне дают указания.
Я должна была вернуться в трейлер и что-то сказать Нилу и матери.
Сказать, что собака упала в воду.
Что собака упала в воду и Каро боится, что собака утонет.
Блитци. Утопнет.
Утонет.
Но Блитци же не упала в воду.
Но может упасть. И тогда Каро может прыгнуть в воду, чтобы спасти ее.
Мне помнится, что я возражала — «но ты не… но она не… может упасть, но ведь не упала же»… Еще я помнила слова Нила о том, что собаки умеют плавать.
Каро велела мне идти и делать что сказано.
Но зачем?
Может быть, я произнесла это вслух. А может быть, только стояла, не повинуясь приказу сестры и ища очередное возражение.
Мысленным взором я вижу, как сестра хватает Блитци и швыряет, а Блитци цепляется за ее пальто, но тщетно. Потом она пятится, Каро пятится для разбега и несется к воде. Бежит, подскакивая, и вдруг бросается в воду. Но я совсем не помню всплесков — ведь обе они ударились о воду, и я должна была услышать всплеск. Но я не помню никакого всплеска, ни маленького, ни большого. Может быть, в это время я уже бежала к трейлеру. Наверно, так.
Когда мне это снится, во сне я всегда бегу. Но во сне — не к трейлеру, а в другую сторону, к карьеру. Я вижу, как бултыхается Блитци и как плывет к ней Каро, сильными гребками, чтобы ее спасти. Я вижу пальто в светло-коричневую клетку, шарф из шотландки, победный взгляд и рыжеватые волосы с потемневшими от воды концами. Мне остается только смотреть и радоваться — ведь от меня в итоге ничего не потребовалось.
