грязь. Их поднимали; протащив десяток шагов, опускали, чтобы перевести дыхание; снова поднимали.
У Логина Жихарева налились кровью глаза, вздулись жилы на лбу.
— Берись, молодцы! — кричал он солдатам, вцепившимся в пушку. — Держись крепче!
Родион Крутов ухватился за ось, нажал плечом. Логину показалось — мортира потеряла свой вес, стала податливой.
— Вот силища! — похвалил он.
Немой улыбнулся. Поотпустил колесо, люди под тяжестью зашатались, ноги в землю вжало, шага не могут сделать. Родион снова подхватил колесо.
Никогда Жихарев не видел, чтобы человек вот так играл мортирой.
Как ни трудно было солдатам, они не завидовали тем, кто находился на судах, разметанных по седому, гневному озеру. За них вчуже страшно становилось.
Полки соединились с флотилией у Подкорельского погоста. «Курьер» и «Святой дух» зарывались в волны, переставляли паруса и упорно двигались на большом расстоянии от берега. Вокруг фрегатов лепились, как мошкара вокруг шмелей, ладьи, соймы, карбусы. Их швыряло в стороны. Они то исчезали за вспененной грядой, то появлялись опять.
Жихарев залюбовался небольшой лодкой, которая, задевая парусом воду, шла прямо к берегу. Слышно было, как полотнище хлопает под ветром. Казалось, вот-вот смельчак врежется в камни. Но паруса вдруг переместились на единственной мачте, лодка перекачнулась на другой борт и скользнула за косу, где ветер и волны были посмирней. Вынесло ее до половины корпуса на песок. Сразу десяток рук подхватили лодку и вытащили на берег.
Из нее выскочил босой парень в кафтане, туго подпоясанном веревкой. Парень спросил, где Шереметев. Ему показали. Пошел неспешно, вразвалку.
С фельдмаршалом он говорил смело, без обычных поклонов и величанья. Борис Петрович, видимо, уже знал его. Внимательно слушал. Стоявшие поблизости могли разобрать, что речь — о ближних подходах к крепости, о возможных шведских заставах на берегу.
Парень вернулся к своей лодке. Солдаты рассматривали суденышко, ощупывали, дивились. Оно было слажено из еловых досок, без гвоздей. Доски сшиты толстой белой нитью, крепкой, словно вытянутой из железа.
Хозяин лодки постоял, почесал нога об ногу, улыбнулся, на красноватом обветренном лице блеснули зубы.
— Нет, ты не смейся, — сказал Логин, — объясни, как ты на этакой скорлупе в бурю по озеру ходишь?
— Так это же ладожская сойма, — добродушно ответил парень, — крепче судна нет.
— Ты впрямь шутишь, — даже обиделся пушкарь, — нитки сопреют либо перетрутся — и рассыплется твоя сойма, не соберешь.
— Какие нитки? — в свой черед и парень обиделся за недостаток уважения к суденышку. — Это — древесный корень, вичина… Ее у нас еще называют вечная. Иной раз дерево разлетится в щепы, а вичина цела. Ничего ей не делается.
Всюду поспевающий, где толпа и говор, Трофим Ширяй ввернул вопрос:
— Ты сам-то откуда взялся?
— Это ты здесь откуда-то «взялся», — глянул на него босоногий, готовый постоять за себя, — а я на Ладоге родился… Окулов я, Тимофей Окулов.
— Очень уж ты бесстрашный, — сказал Трофим, желая загладить неловкое слово.
— Чем же я бесстрашный? — искренне удивился парень. — Вот батюшка мой, тот действительно, говорят, человек смелый.
— Кто твой батюшка?
— Видать, ты на Ладоге впервой, — олонецкого попа Ивана Окулова не знаешь…
Не в обычае ладожанина было сердиться, злобиться. Он посмотрел на просветлевшее небо и сказал:
— Буря на убыль пошла.
Для большинства солдат Тимофей Окулов — незнакомец. Между тем он хоть и не носил воинского мундира, был человеком необходимым в армии: на озере — лоцманом, на суше — проводником. Должность не пышная — знатец. А без него воеводам и шага не ступить.
Младший Окулов, один из немногих русских, побывал в Нотебурге. На сойме он за последние два года под видом рыбака обошел и Ладожское озеро и Неву.
Шведы хорошо знали этого улыбчивого простоватого парня, с копной нечесаных белокурых волос. Они называли его «русский Тим» и охотно покупали у него рыбу, потому что парень не дорожился. Окулов неприметно ко всему приглядывался, запоминал расстояния, мерял глубины вод.
У Шереметева, приведшего войско к Неве, среди самых важных документов в ларце хранилась «сказка ладожан». В точности ее сверил у отца и старожилов не кто иной, как этот самый, столь бесхитростный на вид «русский Тим».
В той «сказке» в подробности был указан путь судам и войску:
«От Волховского устья до Птиновского погоста озером 20 верст, путь в добрую погоду свободен, а в ветры труден: суда разбиваются о берега и камни… От Птиновского погоста до Подкорельского 25 верст: ехать в соймах верстах в двух или трех от берега свободно… До Морского носа 40 верст: идти от берегу верст пятнадцать; иначе нельзя от каменных мелей. До Посеченого носа 35 верст: то же. От Посеченого носа до Орешка 3 версты: невским истоком с правой стороны мимо Орешка, подле самой стены и башни суда ходят в 10 саженях; к берегу податься нельзя от мелей…».
Не счесть, сколько судов и сколько жизней спасено от потопления и гибели лишь потому, что написана «сказка ладожан», и этот босоногий парень первым прошел дорогу, по какой шагать петровской армии.
Сам он об этом говорил нехотя.
В виду крепости полкам велено было сделать дневку. Вперед теперь двигаться только ночью, чтобы до времени не выдать себя шведам.
Солдаты с любопытством смотрели на плывущий за туманами остров Ореховец. Что-то будет? Когда приступ начинать? Кому суждено сложить здесь голову?
Многим взгрустнулось. Думалось о родных селах, о матерях, о женах. Вот ведь в какую даль ушли их мужья и сыновья. Доведется ли свидеться?
Что бы ни говорили, а бывает час перед близким боем, час, когда солдату «душеньку защемит».
Все собравшиеся у окуловской соймы смотрели на затихающее озеро. Кажется, обо всем переговорено. А у каждого еще есть такое, о чем говорить не хочется.
Должно быть, Трофим Ширяй сердцем почувствовал солдатскую думу. Он отошел в сторонку, оперся плечом о замшелый тополиный ствол и, ни на кого не глядя, завел свою любимую, грустную:
Не белая березонька к земле клонится,
Не шелковая в поле травонька расстилается.
Стелется, расстилается полынь горькая.
Нет тебя, полынушка, горче в поле нет.
Трофим пел закинув голову, на шее двигался, дрожал крупный кадык. Логин Жихарев подхватил густым басом:
Горчее тебя, полынушка, служба царская,
Наша солдатская,
Царя белою Петра Первого.
Десятки голосов вторили песне. Она неслась над Ладогой, по-деревенски медленная, трогая теплой своей печалью.
Не днем-то нам — со вечера ружья чистити,
На белом свету солдатушкам во поход идти…
