Пращуров оглянулся и кивнул. Несколько подмастерий бросились к крантику, вылезающему из сложносочиненного устройства на трибуне, имеющего трубный ввод, вьющийся прямо вдаль в гуманитарную и инвестиционную трубу. Молодчики засуетились, завращали колеса, и где-то взвыл насос. Из крантика не капало, и возникла пауза. Пращуров хищным носорогом стал вертеть бычьей шеей.
– Так, – крикнул он. – С ответным пока гуманитарное прет бурно из трубы так что напор не дает пробиться слово Северного великого соседа страны УР с благородной дружбой.
Выбрался и схватился за микрофон, как за горло соседа, какой-то огромный мужикан в сафьяновом кафтане, с топором под шитым поясом и с кистенем через плечо.
– А че!? – кликнул он. – Братва, че это нам! Суглинок. Кабы не отходные, не подметные… Заметано, дружбаны. Не косись. Твой край стоит пока севера смотрящий. Мы с вас какой взвар? Помет. Ежели Западные не колымили, тут же враз удавку. Взаимно, вечно, навсегда. Хоть целуй. Спасибо коли дали диплом. Посол-рассол. Нет такого плетеня чтобы супротив кистеня, – и он схватил с плеча железяку и с размаху трахнул об деревяшки помоста, откуда со стоном полетели щепки и обломки.
– Ну все! – крикнул дипломат с Северов. – Заезжаем, и вам не хворать. Говорят, туточки вы хворые. А наши братаны с земли ЗАК, законники мудрые Мудуа, Чумашвили, Удавидзе – все гутарят. Враки из сраки. Все хлопцы-братья мордовороты, а хворые да безголосые – это пускай хорьки песцами верют. Бакланы. Спасибочки навсегда. Дипломатично будем с понитием. Ура вам! – и слез с трибунки.
– Пошло, пошло! – закричали подсобники-дебилы у крана, и что-то шлепнулось гуманитарно в руки Пращурова. Он, светящийся, вернулся к микрофону и воздел руки вверх.
– Леденцы сладко, монпасье. Всем страждущие кто в день Евгения покровитель столиц не испросили с запада. Тут же, сами. Конфетки загляденье сейчас вручаю от лица с голосом что отдаем всенародно избраннику.
К Пращурову две подставные мадамки подтащили подготовленную, но все же упирающуюся и испуганную девчушку, лет пяти. И тот всунул ей пачку сладких пилюль.
– Жует, – волшебно улыбаясь зубами, заявил законник в микрофон. – Жует гуманитарку маленькая проказа. Что – скусно? Ну вот, доченька, сладенькая, не зря дяди проседают. Всем сделаем, – заорал он. – Дайте куклу, барбу дайте, – требовательно протянул он руку помощникам. Но те тщетно носились возле отвода трубы, один судорожно накручивал дежурный телефон. Потом слишком громко доложил начальнику:
– Что чего-то застряло. На седьмом кордоне.
Я обомлел: седьмой кордон, тридцать седьмой… «Неспроста это», – совершенно точно попал мой тесный ум в суть проблемы.
– Пока идет… кукла головой застряла. Час тянут, повитух то нет, акушеры драные… Пока гуманность прет слово даю от великого южного краевого соседа. Имам бель дель… от группы эмиратств Аль. Полномочный, вселяем в новые хоромы. Живи не хочу. Просим.
Выбрался к микрофону небольшой кривоногий в шитом золотом халате, остроносых сапожках, по виду содранных ночью с Хоттабыча, и папахе на лысой голове и затряс бородкой.
– Чин-чин. Харашо! Южный друг сигда жилаит. Частье люди прастой хади. Даровья. Гаварят содим в зиндан кто если. Ага, а ты будь харош, ни груби. Уважений. Ми любим. Пасидел – вихади со здоровий. Кирпич наси. Тут всэ кто эта пачему – бальной. Нэт его. У нас пошел хадил кирпич тащи кумыс пой… пий всэгда жизн счасте. Алла. Этот с запад дает бакшиш пять миллард год. За дружби. Нам что! Ни надо, всо есть. Нам люди дружба хароши. Я пришел, эмир кази давай гаварит. Пасол пальнамочни. Все теперь, иди абниму.
Человек с юга подошел к Пращурову и, хоть и был сильно ниже, стал обнимать имеющего голос. Раз обнял, второй, кажется, затрещали через микрофон мнущиеся кости Пращурова, и тот стал чуть оседать в обморок на разрушенный северным соседом помост. Наконец южный посол разжал клешни и бросил полуобморочного и сошел с авансцены. Пращурову озадаченные подмастерья сунули наконец прибывшую по трубе голую куклу с оторванной целюллоидной рукой.
Насельник слабо махнул рукой и сошел, спотыкаясь на лесенке, с трибунки. Там закружилась лебедушками стайка танцорок в длиннополых платьях с разрезами до пупа. Тяжело мятый человек Пращуров пробуравил, шатаясь, прильнувший к трибунке караул Латышских стрелков и уселся почти на землю, на вовремя постланную лакеем мягкую шитую подушку, привет с югов.
Сидя, он стал озираться красными глазами удавленника и вдруг увидел меня, стоящего недалеко в третьем ряду.
– А я тебя знаю, – вперился он взглядом, и было ясно, на кого уставился этот тяжелый, рыхлый бонза. – Это ты, ловок… меня тогда пиханул. Срыл… скрыл от разборок… полетов. Ловок. Гордый, честный. Бабу закрыл телом. Молоток. Подойди-ка, помоги подняться, – толпа отпрянула, я остался торчать столбняком. – Да подойди! – кряхтя добавил краевой чиновник. – Щас не кусаю, коронка ездит.
Непонятно, что иногда движет таких, как я. Это, признаю, признаки наглядного недуга. Полная неполноценность. Видишь распростертое тело, гниющее и в струпьях, или издающего стон попрошайку, или хитроумно камуфлированного якобы героя сгинувших фортеций – так тянешь руку с милостыней или бинтами. Видишь на пути камень, притащенный задолго до обезьян ледником – обойди, плюнь. Нет, надо посетовать или толкать бесполезно с бесполезной дороги.
Слышишь плач дитя, урожденного от урода и падшей, в промокших вонючим вином обносках, тряпье и лохмотьях. Знаешь – вырастет, станет уродом в пьяных обносках. Нет, ноги несут, и отказавшая больная башка зовет – подойди, погладь дитю мятые волосенки и скажи: мальчик… девочка? – все будет хорошо.
Я подошел к бонзе и протянул руку, а рыхлый крупный Пращуров оперся и поднялся на тяжелых ногах, обдав меня запахом одеколонов, коньяка и мятных лекарств. И вдруг зашуршал мне на ухо, дыша неровно и злобясь:
– Трупы… все сольют, нет никого… стрелков пригнал этот. Карнавал… а у меня голос, захочу… и все… найдут гражданина… и все… кирдык-мурдык. Тебя как кличут? Эти все зубы лыбят, шакалы… а чуть что, разорвут… Найду голос. Тебя как звать, человек?
– Павел… Петр, – сообщил я на автомате.
– Приходи ко мне Петр-Павел, – просопел тихо Председатель Избирательного Сената, – посидим… Покажешь, как надо толкаться. Шучу, Павел-Петр… А эти…
И он тяжело оттолкнул меня и поперся назад к микрофону, через который какой-то жирный старик на полуидише тенором визжал народную песню северо-южных стран, под бубен-барабан и гусли.
– Прекрасный, чудный мой народ! – воскликнул, взойдя на трибунку конституционный голос. – Вот куколка, подарок развитого капитала. Пока летела к нам по трубе, потеряла ручку… ножку. Больная, и все ж спешит, торопится – хочет порадовать наших малышек. Дарим, дарим, – и он схватил опять очумевшую рядом с микрофонов девчушку и высоко поднял над головой. И вся площадь зашлась в благодарном, целебном кашле и вздохах. – И вручаем дипломам… дипломантам ключи от дипдеревни. Вот оно, – Пращуров помотал над головой огромной связкой.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
