– Беда, Петруха, – пробормотал провизор, глотая таблетку, добытую мной у соседей. – Провал, полный провал.
– Вы помолчите, – попробовал я угомонить неспокойного провизора. – Вы что, второй день здесь?
– Беда, сколько людей. И какие люди, лица… загляденье. Если б ты видел… Слава… детей мало. Говорят, ухнуло сразу… без междометий.
Идти Аким почти не мог, хромал и шатался, видно все силы опустились здесь вниз, пустой на его спине болтался и аптекарский мешок с красным, измазанным глиной крестом.
– Иди Петруха, помогай рыть, я уж сам, – просипел провизор.
Это никак не совпало с моим, черствого эгоиста, планом. В полусотне метров уже готова была отчалить телега, полная разбитых и ушибленных людей.
– Стой, – завопил я погонщику. – Стой, еще один, старик. Сейчас приковыляем, довезешь до конки.
Но сволочить Акима мне удавалось плохо. Он все время дергался, съезжал набок и норовил вернуться назад.
– Эй, – крикнул я какому-то бредущему. – Эй, помоги до телеги! – тот посмотрел на меня безумными глазами. С его расцарапанных щек капала кровь.
– Мишенька, – прошептал он, – Миша, где ты? Мишенька… где… я тут… где ты?
– Хватай, мужик, – завопил я ему. Он безропотно подчинился, подставил крутливому Акиму плечо и засеменил вровень со мной. Но все продолжал бормотать.
– Миша, мальчик… где ты?
Мы скинули увертливый мешок аптекаря на подводу, и та дернулась и повлеклась, и расцарапанный, медленно отставая, все брел за нами и бормотал. На полдороге нас стал, тесня, обгонять новенький грузовой Ё-мобиль, не заметил какой модели, Твоёбиль или Моёбиль, и вдруг с его подножки спрыгнула девчонка и крикнула:
– Стой!
Я брел за телегой и ничего не замечал кругом. В моих глазах совершала медленную плясовую яма.
– Стой, – отчаянно еще раз крикнула женщина, очутившаяся прямо передо мной.. – Петр, стойте же!
– Ты? – поразился я. Антонина прижала голову к моей груди и зашептала:
– Горе. Ездим целый день… Петр, Вы как?
– А ты… почему здесь? – я провел грязной ладонью по ее сизым, с налипшими перьями и дегтем волосам.
– Ездим, – тихо сказала она. – Всех возим давно уже… в больнице нет мест. В Училище устроили триста легких. На моей постели семья. Все потеряли, Петя…
– Тебе где ночевать? – наконец понял я. – К вечеру зайду, идем ко мне.
– Нет… Нет, нет, – горячо зашептала моя мышь. – Сегодня нет, дорогой Петенька. Я к маме, давно не была. Наверное. Ночевать есть… Сегодня не могу, такое горе. Вы меня вспоминайте сегодня.
Она быстро чмокнула меня в шею и кинулась опять на подножку набирающего скорость мобиля. А я побрел догонять телегу и Акима.
В аптечной подсобке старая злобная Дора полчаса охала и суетилась возле начальника – крутила жгуты, накапывала, колола укол, обтирала старику руки и плечи с затеками ссадин и синяков.
– Михзавец, – причитала она. – Биспутный мальчик-хулиган, все сотворит сделать, чтобы старая Дора считала слезы. Садист и многолюб.
Наконец мы прогнали ведьму, и Аким в бессилии откинулся на кислородную подушку.
– Петруха, – сказал он ясно, с закрытыми глазами. – Дело швах.
– Что болит, Аким Дормидонтыч?
– Я тут при чем? – удивился аптекарь.. – Вообще швах. Эта яма… Слушай, прикрой-ка дверь, а на «Дружка» натяни вон ту оцинкованную попону.
– Это еще… зачем? Он же выключен!
– Стесняюсь немощи, – зловеще бросил наставник. – Петруха, я что-то сдал. Давайте теперь вы, молодежь. Если пожелаете. Если хочешь…
– Я не хочу, – честно признался я, – мне плевать. Я конверт вам красный нашел, – и из-под укутанного дружка был вытянут мной и предъявлен вполне сохранивший свой вид красный прямоугольник.
– Это ты… это, – заволновался старик, вяло размахивая рукой. – Это… герой. Ацеола, Крузо… Робинсон. Расскажи, я минуту подумаю.
Мой красочный, полный ломающихся прессов, латышских колющихся стрелков и старинных фолиантов рассказ, где даже меня слегка восхитили удаль, кураж и смекалка героя, Аким прослушал внимательно и молча. Он спал.
Я вскипятил кипяток и насыпал в него щепотку липовых сухих цветков. По комнатенке поплыл аромат тех июней, когда в городе еще можно было наткнуться на липу. Сложил руки на стол, голову на руки, и в сонном воображении моем поплелись, цепляясь, вольные видения.
Из огромного котлована медленнно, как серафим, вылетала Антонина, порхая изумрудными крыльями, на ней было коротенькое ситцевое платьице в горошек, оставлявшее сиять ее божественные круглые колени. Нас, конечно, ожидал фаэтон. Ну не совсем он, но вполне приличная, не слишком тряская телега с полем шуршащего сена на дне. Светило ласковое солнце, понизу тянулась полная луна, и прекрасно проглядывали через перистые облака яркие звезды. Лошака перед телегой не виделось. Древний механизм вдруг скрипнул, оси стукнули, и экипаж медленно поволочился.
Вначале были тревожные минуты. Мертвый латинский стрелок с глинянным лицом и тухлыми губами стал тыкать штыком в сено. Я пообещал ему землю, фабрики и заводы, и он спросил еще, выгадывая: а не найдется ли кипяточка? И, довольный, отстал. Тут уже телегу стал нагонять, быстро передвигаясь, знакомый мужик, бормоча:
«Миша… Мишенька, что ж ты… слазь. Павлуша… погодь папку…» – но и этот, ободренный указанным мной направлением поиска, растворился в земле, и на смену ему явилась на обочине молчаливая плотная пожилая женщина с серым, изможденным годами лицом. Она держала в руках альбом, пальцем мне указывала на некоторую, одну из многих, фотографию и укоризненно качала головой. Я вынужден был сбросить ей с шарабана несколько желтых кислых яблочек, закопавшихся по случаю в сено. И тут уж помех нам более не случилось.
Распряженный экипаж наш медленно плыл по ровной, как стекло, грунтовой дороге. Антонина распростерлась на сене и вперилась, запрокинув одну руку за голову, в звездное солнечное небо. Зеленые облака цветущих лип гладили наши головы и тела мягкой тенью. Я иногда управлял движением телеги, бормоча «тпру» и «ну», и самоходка подчинялась ездоку. Впереди, вдали, в розовом тумане, открылась нашему взору прелестная постройка, прямо пряник, изукрашенный даровитой резьбой и петушками, в кругу разросшихся, груженых плодами яблонь и слив…
– Петруха, – затряс мое плечо, наверное, верный латин или латыш. – Ты как, не болен?
Аким Дормидонтыч стоял передо мной и сгонял с меня сон. И тот слетел с моей головы, как картуз с малыша. Аптекарь опять примостился на кушетку и сказал:
– Давай тебе что-нибудь пропишу, Петруха. Ты раньше был никчемный, а теперь без тебя кранты. Про конверт ты здорово рассказал, но, братец, приукрасил все же, себя не пожалел. Нам бы сейчас моего шизика, такого Алешу, с плоским лицом… он бы… А то я в конвертах не очень. А он через «Дружка» молчит… очень все эти засекречены, даже техники… с «Большого брата».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
