Я не знаю, за что эти люди попали сюда, но мне жаль их. Боже мой, думаю я, и так изо дня в день, из месяца в месяц, иногда - из года в год. Там, за высоким забором, опутанным колючей проволокой, гудки паровозов, осыпающие зеленые искры троллейбусы, смех девушек. И все это не для них...
- Костя, - дали человеку пять лет, и он все их тут отбыть должен?
- Не всегда. Сроки заключения могут быть пересмотрены.
- В каких случаях?
- После отбытия половины или двух третей срока.
Если за это время заключенный примерно себя вел, хорошо работал, не допускал нарушений, колония возбуждает ходатайство об условно-досрочном освобождении.
- Почему условном?
- Человеку оказывают доверие. Освобождают при условии, что в течение оставшегося срока он не совершит никаких проступков.
- А если совершит?
- Осудят и добавят тот самый срок, который скостили.
- И бывает так?
- Всяко бывает. - Костя неопределенно пожимает плечами.
Весь этот разговор идет на ходу, пока мы вышагиваем от цеха к цеху. От просторного гаража, где под вздернутыми капотами копошатся во внутренностях моторов шоферы и слесари, к механическому, с ровными рядами фрезерных и токарных станков и шелестом сизой металлической стружки, - до литейного, где под серо-черным огнеупором вагранки клокочет расплавленный металл и лежат плоские опоки, заполненные пористым, исходящим жаром литьем.
- Ладно, - решает Костя, вытирая измазанные гдето руки, - пошли. В одиннадцать у меня междугородный разговор. По пути покажу жилые корпуса.
Бытовая зона отделена от производственной внутренней стеной; здесь своя проходная, свой вахтер, свой особый мир, сейчас - в разгар рабочего дня безлюдный и тихий.
Минуем запертый до вечера клуб, медпункт, глянувший из-за поворота большими стерильно чистыми окнами, и я удивленно присвистываю. У входа в длинное одноэтажное здание - синяя, так привычно выглядящая в любом селе и городе и неожиданная здесь вывеска: "Министерство просвещения РСФСР. Филиал областной заочной средней школы". На всякий случай заглядываю даже в окно: просторная комната, ряды столов, черная классная доска, кусочек мела на столе преподавателя.
- Ого, у вас тут целый бытовой комплекс!
- Милое дело. - Костя пожимает плечами. - Здесь люди живут. Как же иначе?
Не постучавшись, Костя открывает дверь жилой секции.
В нос бьет тяжелый спертый дух скученного жилья.
Комната метров восемнадцати - двадцати плотно заставлена двухъярусными железными койками, застеленными шерстяными синими одеялами. Белеют в изголовьях подушки, сложенные треугольником полотенца; мокро блестит мытый крашеный пол.
Никого нет, Костя недовольно крякает.
И тотчас из дальнего угла, откуда-то из-под кровати показывается человек. В серой, с засученными рукавами рубахе, наголо остриженный. Броспв мокрую тряпку, он делает несколько шагов вперед, останавливается по команде "смирно".
- Гражданин начальник, - очень невнятно докладывает он. - Секция вторая, все на работе. Дневальный...
Фамилию его я уже не разбираю, так тихо, каким-то тусклым, бесцветным голосом говорит он. У него болезненно бледное лицо и неожиданно яркие красные губы.
Глаз я его не вижу - они бегают, одинаково, кажется, избегая и моего и Костиного взгляда.
- Ты завтракал? - спрашивает Костя.
- Так точно.
- Болен?
- Никак нет.
- А почему чуть говоришь?
Дневальный поднимает голову, я, наконец, вижу на секунду его глаза и чувствую, как у меня по коже ползут мурашки, - такая в них огромная тоска и боль! Убежден, что здесь какая-то жестокая судебная ошибка, готов дать руку на отсечение, что у человека чудесная тонкая душа!
- Слушай, - волнуясь, говорю я Косте, едва мы выходим. - Может, я лезу не в свое дело, но скажи, пожалуйста, почему ты с ним так бестактно? Грубо? Что это ва человек?
- Бандит, - просто отвечает Костя и безжалостно добавляет: - Вторая судимость.
От неожиданности останавливаюсь, ошарашенно моргаю, Ну и ну - вот тебе и тонкая душа! А я-то по наивности считал, что умею разбираться в людях. Ловлю себя на том, что начинаю смотреть на Костю иными глазами.
Тут и людям верить перестанешь, и очерствеешь поневоле.
- Вот так, брат, - словно услышав мои мысли, говорит Костя. - Идем теперь ко мне. Поскучай, раз сам выввался.
Поднимаемся на второй этаж административного корпуса, идем длинным коридором с чередующимися на дверях табличками: отдел кадров, главный инженер, плановый отдел... Все это очень смахивает на заводоуправление.
Костин кабинет большой, светлый, впечатление портят только внушительные решетки на окнах, их не смягчают даже веселенькие пестрые шторки.
Едва Костя усаживается, как один из двух телефонов на его столе начинает настойчиво трещать - междугородная.
- Ташкент, Ташкент! - так и не успев зажечь сигарету, начинает кричать Костя. - Министерство торговли!.. Да, да, начальник колонии. Мы можем поставить вам аммиачные компрессоры для холодильников. Штук триста, четыреста. Нужны?
Костя веселеет, ловко прикуривает от протянутой спички.
- Хорошо... Очень хорошо!.. От вас нужен кокс и чугун чушковый. Да, да... Давайте телеграмму. Адрес - записывайте...
Переговоры проходят и заканчиваются в обстановке взаимопонимания; я надеюсь, что после этого мы наконец поговорим, но не тут-то было. Костя поднимает трубку внутреннего телефона, вызывает к себе главного инженера и начальника производства. Начинается маленькое совещание, для каких-то консультаций приглашается еще юрист. Впечатление, что присутствую на планерке у директора завода.
Некоторое время прислушиваюсь и, убедившись, что в общей сложности понимаю немногое, пытаюсь мысленно разобраться в своих впечатлениях. Их множество, они разные, пестрые, конечно же, пока очень поверхностные, и я принимаю соломоново решение - ничего пока не решать.
Надо отдать начальнику колонии должное: совещание он проводит быстро, энергично; через пятнадцать минут, глубоко удовлетворенные исходом переговоров с Ташкентом, люди расходятся. Однако с глазу на глаз остаться с Костей не удается: едва закрывается дверь за главным инженером, как в кабинет входит высокий лысый человек в штатском костюме и с картонной папкой под мышкой.
- Жду, Федор Федорович, жду, - говорит ему вместо приветствия Костя и, ободряюще кивнув мне, погружается вместе с главбухом в какие-то расчеты.
Телефоны звонят почти беспрерывно - то один, то другой, то оба вместе. Отвечая одному и слушая другого, Костя ни на минуту не отрывает глаз от каких-то ведомостей, - главбуха, кажется, такая обстановка не смущает.
Потом является молоденький черноглазый капитан начальник охраны колонии.
- У моих солдат завтра собрание. Хочу просить...
- Во сколько?
- Двадцать ноль-ноль.
Костя делает пометку в календаре, коротко кивает:
- Буду.
- Товарищ майор! - не входит, а врывается одутловатый высоченный дядя в длинной светлой шинели без знаков различия. - Второе не получилось!
- Почему?
- Вермишель, оказалось, смешана с макаронами. Получилась клейковина какая-то.
- А вы не знаете, что надо делать? - Впервые за все утро в голосе Кости звучит раздражение. - Составьте акт, делайте вторую закладку. Второе к обеду должно быть.
- Слушаюсь!..
Кабинет наконец пустеет, но в дверь снова стучат, на этот раз неуверенно, деликатно.
- Да, да, - громко говорит Костя. - Войдите.
Невысокий щуплый человек с рыжеватыми, остриженными под машинку волосами вытягивается, его глуховатый голос звучит просительно:
- Гражданин начальник, разрешите обратиться...
У него по-женски покатые плечи, узкий лоб с неопрятно наползающими на него белесыми, начавшими отрастать, косичками, грубый, почти квадратный подбородок. Когда-то я читал о Ламброзо, и хотя во всех словарях и энциклопедиях о его теории говорилось с непременным добавлением "реакционная", сейчас она кажется мне убедительной; мельком взглянув на стоящего перед Костей заключенного с четко выраженными внешними признаками преступника, я определяю - рецидивист. У него хороши только глаза открытые и виноватые, но теперь подобный пустяк меня не собьет!
- Слушаю, Андрпасов, - говорит Костя.
- Гражданин начальник. - Заключенный начинает волноваться, волнение его кажется неестественным, наигранным. - Нехорошо у меня получилось. Очень нехорошо! Виноват...
- Что такое?
- Гражданин начальник! Ни одного нарушения не было. Вы же знаете!
- Говорите короче и понятнее.
- Возвращался со стройки. У самой колонии остановила старушка. Старенькая такая!.. - Голос Андрпасова вздрагивает, он быстро проводит языком по пересохшим губам; я с интересом думаю, зачем он хочет разжалобить начальника нехитро придуманной историей с несуществующей старушкой. - Остановила меня. К сыну приезжала. Передачу взяли, а деньги вернули. А ему, говорит, сыну-то, в декабре освобождаться, ехать далеко. Бельишко теплое, как выйдет, купить надо. "Слабый он, мол, застудится". Ну, и уговорила передать. Лаптину, из третьего отряда. Я его и в глаза не видал!
