Лейтенант послушно вздохнул и отстал.
На улице было темно, холодно, под ногами тягуче скрипел снег. Капитан как-то просто, по-дружески взял Шуру под руку.
- Представляю ваш городок до войны, - сказал капптан. - Я тоже в таком жил... На улицах огни, люди... Из булочной кренделями пахнет. Слушайте! Капитан вдруг остановился. - А вы есть не хотите? У меня в гостинице колбаса есть.
- Нет, нет, - отказалась Шура и, проглотив слюну, убедительно повторила: - Нет, нет, ни капельки не хочу.
Снег под ногами завизжал снова, капитан вздохнул.
- Чертовски это здорово, когда войны нет! Не ценили мы...
Слово за слово они разговорились. Шура узнала, что капитан был сиротой, жил в детском доме, потом работал на заводе и все время мечтал стать летчиком. Училище он кончил в мае 1941 года, в первый же день войны ушел в армию. Рассказ Шуры был совсем коротким - о школе, о том, что хотела поступить в институт, да пока не смогла, что больше всего ей почему-то хочется стать инженером-строителем. Может быть, потому, что сейчас все разрушают.
- А стихи любите? - спросил капитан.
- Стихи? - Шура засмеялась. - У нас в школе свой поэт был.
Не обратив внимания на слова о школьном поэте, капитан начал читать облетевшее в тот год едва ли не всю страну стихотворение Константина Симонова. Шура знала это стихотворение, но сейчас, холодной зимней ночью, в темноте, из уст военного, державшего ее под руку, знакомые строчки звучали необычно, как просьба. У Шуры заколотилось сердце.
Жди меня, и я вернусь, Только очень жди!..
- У вас же ноги замерзли, - стараясь скрыть смятение, схитрила Шура.
- Ноги? - удивленно переспросил капитан и, только-только, должно быть, вспомнив о них, постучал сапогом о сапог. - Ничего.
- Вот я и пришла, - объявила Шура, останавливаясь возле своего дома.
- Шурочка, - попросил капитан. - Давайте завтра в кино сходим?
- Давайте, - сразу согласилась Шура и потом долго, пока не уснула, ругала себя за это.
Утром она решила в кино не ходить, решение не менялось весь день, но под вечер, когда капитан зашел в горком, она не осмелилась отказаться. "Неудобно", - обманывала она себя, хотя только что считала неудобным идти в кино с совершенно незнакомым человеком. И собственно говоря: что в этом плохого?..
В узком переполненном зале показывали комедийный киносборник. Положение на фронте было трудным, гитлеровцы рвались к Волге, и несколько сотен усталых людей, собравшихся здесь после заводских смен, хохотали, гляда, как на экране лихие советские солдаты побеждают придурковатых фашистов; дружный смех этот был в какой-то мере защитной реакцией. Глядя на смеющуюся Шуру, улыбался и капитан Храмков, но глаза его оставались равнодушными.
- Вам не нравится? - удивилась Шура.
- Нет, почему же, - неопределенно отозвался капитан и признался: Просто я знаю другую войну, Шура, Не обращайте на меня внимания.
А на улице, когда Храмков снова стал смеяться и дурачиться, он опять показался ей таким же молодым, как и она, минутное отчуждение исчезло.
Прощаясь, Храмков достал из кармана какой-то сверток, протянул его Шуре.
- Это подарок. - Капитан насильно вложил его в Шурины руки. - Вместо цветов.
Мать встретила Шуру попреком.
- Могла бы вроде пораныпз прийти. Одиннадцать доходит.
- Я в кино, мама, была.
- Еще лучше! А мать сиди, тревожься. Заработалась, думаю, дочка.
- Ой, есть хочется! - схитрила Шура, зная, чем лучше всего разжалобить мать.
Загремела заслонка печи; любопытствуя, Шура развернула сверток, от удовольствия засмеялась: в газете лежал круг перерезанной надвое копченой колбасы, на темно-коричневом срезе розовели мелкие звездочки шпига.
- Мама, смотри, что у нас на ужин!
Не особенно, кажется, веря, мать посмотрела на колбасу раз, другой, ее строгие глаза остановились на Шуре.
- Смотри, дочка. В начальники вышла - ловчить не начни. Не простят люди этого. Карточки-то у меня - где взяла?
- Что ты, мама! - Шура от возмущения покраснела. - Капитан подарил.
- Это какой такой капитан? - изумленно спросила мать, в упор, разглядывая еще гуще покрасневшую Шуру. - Смотри у меня, девка! Закрутит тебе капитан голову, потом ищи-свищи ветра в поле. Война!..
Ох и вещее же сердце оказалось у матери!
На шестой день Шура заявилась домой в неурочное время, среди бела дня, и, ведя за руку спокойного, чуточку смущенного капитана, с порога объявила:
- Мамочка, мы расписались.
У матери подогнулись ноги, цепляясь за стул, она села, заплакала.
- Да что же это вы со мной делаете, ироды? - Слепыми от слез глазами мать смотрела на негаданного зятя, Часто и горько качала головой. - Ее-то отец покойный три Года за мной ходил, а ты за неделю уводишь! Нешто так можно, а?..
Вечером в небольшой квартире Вальковых собрались Гости: сверх меры надушенный лейтенант Сережа Пересветов, положивший на свадебный стол весь авансом полученный сухой паек, Шурины сослуживцы по горкому и ее школьная подруга Зоя Гурова.
Высокая, разрумянившаяся, с заиндевелой прядкой волос, выбившейся из-под пухового платка, Зоя пришла, когда компания сидела уже за столом.
После недавних родов Зоя похорошела, и только сдержанность да застывшее в глазах выражение внутренней боли выдавали, что на душе у нее далеко не безоблачно.
Шура знала и о ее отчаянном, с горя, замужестве, и о приезде Юрия Васина, и о том, что вскоре после родов она развелась с мужем.
- Спасибо тебе, - непонятно для всех поблагодарила Шура, прижавшись разгоряченным лицом к холодной щеке подруги. Встретившись взглядом с Храмковым, которому она сегодня рассказала о Зое, Шура незаметно опустила ресницы. "У нас этого не будет, мы будем счастливы," - означало это движение.
- Горько, горько! - дружно кричали подвыпившие гости, и Шура, не стыдясь своего счастья, прижималась к мужу: чудные люди, смешно думалось ей, почему же им должно быть горько?..
А утром, ожидая поезда, Шура стояла с Храмковым на вокзале, чуточку досадуя, что он такой грустный: сама она была настолько переполнена пережитым, что еще совсем по-девчоночьи относилась к предстоящей разлуке, не принимала ее своим разбуженным и ликующим сердцем.
- Осенью обязательно поступай в институт. Теперь тебе легче будет. Храмков покосился на стоящего поодаль лейтенанта, тихо добавил: - Если только...
- Не загадывай! - Шура погрозила пальцем, покраснела.
Только вернувшись домой, Шура вдруг спохватилась, что не сказала мужу что-то самое главное, горько заплакала.
Поступить осенью в институт не удалось, Шура родила дочку. О маленькой Нинке майор Храмков узнал месяц спустя, сообщив свой новый адрес. "Очевидно, некоторое время задержусь в тылу", - писал он. Шура задумала было навестить мужа, но мать, а потом и он сам отговорили ее. "Какая нынче дорога, - увещевала мать, - дите изведешь". Андрей писал еще категоричнее: "Не вздумай, меня в любую минуту могут отозвать. Терпи, Шуренок, и жди. Только лучше жди!" Все последующие письма были полны вопросов о дочери какая она, как растет, - и настоятельной просьбой сфотографировать девочку.
Странно, что теперь, когда муж находился вдалеке от фронта, в безопасности, как он уверял, Шура начала тревожиться о нем больше, чем прежде; очевидно, нечто подобное испытывала и Анна Семеновна: Шура заметила, как каждый раз после получения письма от Андрея ее никогда не веровавшая мать теперь тайком крестилась.
Фотографию дочки Шура послала и попросила мужа прислать свою карточку. В первом ответе он попросту не откликнулся на просьбу. Шура напомнила. "Некогда, Шуренок, ателье близко нет", - отшутился он в следующем письме, не подозревая, конечно, как нужна была его фотография здесь, в Кузнецке. Время, потом рождение дочери словно отодвинуло А.ндрея от Шуры: она помнила его руки, губы, глаза, помнила его волосы, но все это в один облик почти не сливалось. Иногда только, словно при вспышке, возникало отчетливое, тут же исчезающее видение, удержать его в памяти было невозможно, это стало как наваждение, Шура отчаивалась. Знала и видела она мужа семь дней, а ждала больше года.
Фотографию Андрей так и не прислал, зато неожиданно, как снег на голову, явился сам.
Шура сидела в столовой, прислонившись спиной к теплой печке, и кормила дочку. В окно по-вешнему пригревало апрельское солнце, правая щека у Шуры была совсем горячей, в прикрытых ресницах дрожали теплые оранжевые пятна, - в такие минуты, чувствуя, как семимесячная Нина по-хозяйски мнет, щекоча, сосок полной груди, Шура впадала в дремотно-блаженное состояние.
И вдруг, вздрогнув, она открыла глаза, инстинктивно прикрыла обнаженную грудь.
Без стука, рывком откинув дверь и на ходу бросив у порога зеленый вещмешок, в комнату вбежал высокий худой военный. Шура не успела ни подумать, ни узнать, ни вскрикнуть, как он, вскинув ее вместе со стулом и с дочкой на руки, уже целовал их обеих.
- Андрюшка! - не то засмеялась, не то заплакала Шура и снова умолкла, почти задушенная жесткими обветренными губами; больше всего она боялась, что сейчас вместе с перепуганной дочкой они грохнутся из нелепой деревянной люльки, в которой держал их этот сумасшедший родной человек.
