- Здорово, брат, здорово!
Товарищи из местного отделения Союза писателей заказали для меня номер в гостинице - Костя пропускает известие мимо ушей.
- Милое дело! - отобрав чемодан, говорит он; это его любимая присказка, в зависимости от тона и обстоятельств в каждом отдельном случае имеющая свое значение. Сейчас, в переводе на наш забытый мальчишеский язык, она звучит как вопрос: "А фигу не хочешь?.."
В просторной двухкомнатной квартире никого нет, Костя объясняет:
- Тамара в командировке, дочка у бабушки. Так что в твоем распоряжении любая комната.
- А кто у тебя жена?
- Судья. Не семья, а конвейер. Жена судит, потом осужденные попадают на исправление к мужу.
- Постой, мне же говорили, что ты в уголовном розыске работаешь?
- Работал. Теперь - начальник исправительно-трудовой колонии. Прошу любить и жаловать. - Костя на секунду склоняет голову, не очень весело шутит: - Жаловать, пожалуй, жалуют, а вот любить - вряд ли. Не той категории...Ну ладно, давай делами заниматься.
Показав, где умыться и побриться, он уходит на кухню, там что-то начинает шипеть и булькать.
- Завтракать, - доносится вскоре короткая команда.
- Слушай, - говорю я, входя на кухню, - да брось ты все это! У меня к тебе тысячи вопросов.
- Милое дело - брось! - возмущается Костя, развязывая на себе кокетливый хлорвиниловый фартучек. - Садись. Выпить хочешь?
- Нет.
- Ну и ладно - вечером, - с видимым удовлетворением соглашается Костя. - Вечером я тебя в ресторацию поведу. Яичница и кофе - все мои кулинарные познания.
Ноги протянуть можно.
Костя завтракает, поглядывая на часы, хотя времени до начала работы еще много.
- Слушай, - исподволь начинаю я подбираться к интересующей меня теме. Ты рассказал бы, как преступников ловят. Что с ними потом делают?
- Что? - Костя встает, укоризненно покачивает головой. - Ты снди, сиди, я пока переоденусь. Насмешил ты меня.
- Чем?
- Скажи, пожалуйста, почему вроде бы умных людей всегда тянет на такое? Ну вот тебе - зачем? Всяких страстей-мордастей об этом написано - горы! Уж на что я - читаю иной раз, и волосы дыбом. Страх!.. - Костя надевает форменную рубашку, суховато говорит: - В жизни все проще. Как и дела, которыми изо дня в день заниматься приходится. Муж напился, избил жену.
Сколько, спрашивают, выпил "Полуторку с прицепом и под копирку". Сто пятьдесят, значит, кружку пива и все повторил. Вот тебе и дело. Или вот еще. Трое подростков забрались в киоск и съели полбидона мороженого.
- Ну и что? - смеюсь я, думая, что Костя шутит.
- Я серьезно, - говорит Костя. - Животы вспучило, ангина у всех. Ребятишек в больницу, родителей обязали внести стоимость мороженого.
- Это скорее анекдот. Есть же опасные преступления?
- Ко мне, конечно, не такие попадают. - Костя хмурится. - Есть, всякие есть. Бывает, что по земле и отпетая сволочь ходит.
- Ты знаешь, что Гущин наших ребят выдал? - сразу вспоминаю я.
- Знаю. Я еще в управлении работал - запрос был. - Костя рывком, словно петлю, затягивает узел галстука. - Поймают.
- Да видишь, - долго что-то.
- Ничего. Сколько веревочке ни виться - конец все равно найдется.
- Это пословица, Костя.
- Нет - практика. А она меня убедила: любое преступление рано или поздно открывается.
- Всегда?
- Всегда, - не колеблясь, подтверждает Костя.
Он смачивает виски одеколоном и, заметив, что с завтраком я покончил, начинает проворно убирать со стола.
Через минуту насухо вытертая клеенка блестит, как новая, - Костя остался все таким же аккуратистом.
- Всегда, - словно беседа наша не прерывалась, продолжает он начатую мысль. - Преступление рано или поздно обнаруживается не обязательно потому, что хорошо работает милиция и прокуратура. Прежде всего потому, что хороших людей неизмеримо больше. Народ преступника все равно раскусит. Опознает, говоря по-нашему. Преступник - инородное тело. Рано или поздно, он, как пробка из воды, выскочит...
Под окном раздается гудок машины, Костя выходит и тут же возвращается в кителе; на зеленых погонах, между двумя синими полосами - крупная майорская звезда; привычным движением, закидывая, он поправляет волосы, надевает форменную фуражку. Форма ему идет - в ней он моложе, стройнее и почему-то - более чужой.
- Пошел. Отдыхай, читай. Книги в твоем распоряжении. Захочешь побродить - ключ бери с собой. Буду в шесть. Все.
- Слушай, Костя, - мгновенно решаю я, - возьми меня с собой.
- С собой? - Костя, раздумывая, взглядывает на меня раз, другой и соглашается. - Ладно. Паспорт есть?.. Бери.
У подъезда стоит старенькая, но безукоризненно чистая "Победа"; Костя открывает мне заднюю дверцу, сам садится рядом с шофером - немолодым носатым человеком в коричневой кожаной тужурке на "молниях"; вижу, как в смотровое зеркальце водитель быстро и внимательно оглядывает меня.
- Привет, Вадим Петрович, - здоровается Костя. - МАЗ вернулся?
- Вернулся почти под утро. Скаты два раза менял, говорит.
- Резину обещали. Ты вот что сделай...
За стеклом бегут утренние, недавно подметенные и политые улицы; обвешанные, словно гроздьями, звенят и стучат переполненные трамваи, внизу, обрезая город, вспыхивает Волга - кроткая и синяя, как глаза сельской красавицы.
Костя разговаривает с шофером о каких-то хозяйственных делах, обо мне он, кажется, уже забыл, и это задевает. Я смотрю на его плечи, прикрытые мягкими погонами, на синий околыш фуражки, на его крепкий, хорошо подстриженный затылок и с легким недоумением, к которому примешивается и доля обиды, думаю: осталось ли вообще что-то общее между всеми нами и им, Костей?
Спокойствие, суховатость, аккуратность, - не упали ли все эти изначальные семена на благодатную службистскую почву, дав, как всегда в таких случаях, отменный урожай? Подобная мысль мелькнула у меня еще на вокзале, когда, ожидая троллейбуса, я рассказал Косте о встрече с ребятами в Кузнецке, о наших планах на будущий год. Мысль о съезде Костя одобрил, вздохнул, слушая рассказ о Шуриной судьбе, и все. Ни шумной радости, ни горького сожаления. Теперь вот занят разговором о каких-то подшипниках и не догадается даже оглянуться.
- Ну, как город? - Костя, обернувшись, кивает на оставшиеся далеко позади кварталы - машина уже мчится по прямому, как стрела, шоссе. - Это тебе не Пенза, верно?
- Но, но! - предупреждаю я, чуть смущенный таким забавным совпадением. - Пенза - это Пенза.
- Ясно. - Костя подмигивает, на какую-то долю секунды в его спокойно-сосредоточенном лице появляется что-то давнее, мальчишеское и тут же исчезает. - Подъезжаем. Вадим Петрович, крой сейчас прямо в "запчасть", к Греберу.
- Добре.
Перескочив с мягким четырехкратным стуком блеснувшие на солнце рельсы, машина поворачивает вправо и останавливается у металлических с плотно сошедшимися половинками ворот. Слева - обычная проходная будка, и только несколько рядов колючей проволоки по-над забором да сторожевые вышки по углам говорят о том, что будка это не заводская.
- Давай паспорт, - как-то неуловимо подобравшись, говорит Костя.
Он открывает входную дверь, в ту же минуту сидящий за перегородкой сержант вскакивает, приветствуя начальника. Костя четко, даже щеголевато подносит руку к козырьку фуражки.
- Возьмите паспорт, пропуск перешлете ко мне.
- Есть, товарищ майор!
Впереди - какие-то корпуса, сараи; возвышаясь над ними, дымит самая простая заводская труба; на белой кирпичной стене - большой рисованный плакат: в овале - женщина и дети, склонившись над столом, пишут письмо, ниже - крупная броская подпись: "Семья ждет твоего возвращения к честной трудовой жизни".
- Вот это и есть наша исправительно-трудовая колония, - объясняет Костя. - Колония промышленная, у нас несколько производств. Сейчас я тебе их покажу.
Из-за угла доносится пряный запах пиленого дерева; возле длинного плоского цеха - гора ящиков, штабеля желтых досок; в открытых дверках верстаки, тоненький визг электропилы, хвойный дух древесины, царство опилок и стружек...
- Готовим тару для макаронной фабрики. И для своих нужд, - деловито говорит Костя.
Выглядит все это обыкновенно, буднично, мое напряженно-повышенное внимание ослабевает - до тех пор, пока не начинают попадаться первые заключенные.
Угнетает прежде всего одежда - одинаковые ватники, штаны из "чертовой кожи", грубые на кожаной подошве башмаки, - все похоже настолько, что поначалу одинаковыми кажутся и лица людей. Стараюсь не встречаться с ними взглядом - с безликими, уступающими нам дорогу с пришибленным и почтительным "здравствуйте, гражданин начальник". С каким-то смутным чувством неприязни кошусь на спокойно вышагивающего Костю. На него все это, конечно, не действует: вежлив и сух, как короткий взмах правой руки, которым он молча отвечает на приветствия.
Я не знаю, за что эти люди попали сюда, но мне жаль их. Боже мой, думаю я, и так изо дня в день, из месяца в месяц, иногда - из года в год. Там, за высоким забором, опутанным колючей проволокой, гудки паровозов, осыпающие зеленые искры троллейбусы, смех девушек. И все это не для них...
