— Берегитесь, как бы вас не услышали, — промолвил он, поднимая меня. — Да, я вытащил вас из этой истории, но никто не должен знать об этом. Если я и послал за генеральным прокурором, чтобы он открыл дело, то лишь затем, чтобы вас спасти. А если я вас об этом не предупредил, — продолжал он, — так это потому, что был заинтересован сохранять тайну. За такое же преступление были казнены Бутвиль и Шапелль{79}; стоит ли кому-нибудь знать, что я предпочел спасти своего человека, в то время как оба этих дворянина происходили из знатнейших фамилий королевства, а один даже состоял в родстве с принцами крови?
Эти слова вернули меня в прежнюю позу — я пал перед ним и обнял его колени.
— Монсеньор! — воскликнул я. — Когда же мне представится счастье умереть за такого замечательного господина, как вы? Когда же мне будет позволено драться со всяким, кто объявляет себя вашим врагом?
Ему понравился мой порыв, и он позволил мне высказать еще очень много подобных слов, пока не поднял меня снова.
Сказанное им о Бутвиле и Шапелле было чистой правдой — он умолчал лишь о том, что суровость законов усугублялась для них его собственной неприязнью. Бутвиль, отец нынешнего герцога де Люксембурга, был родственником принца Конде, а точнее, его супруги, принцессы{80}, но эта честь стоила ему слишком дорого. Нужно сказать, что герцог Энгиенский, старший сын принца, был женат на мадемуазель де Брезе, племяннице кардинала, — отец, чтобы сохранить свою жизнь или по крайней мере, свободу, вынужденно согласился на этот брак. Сын знал об этом жестоком выборе и относился к своему супружеству как к тяжким оковам: он презирал жену и упрекал ее в множестве недостатков, которые были слишком очевидны. С ее происхождением все было в порядке: без сомнения, она принадлежала к старинному семейству. Но герцог Энгиенский обратился за подробностями к человеку, сведущему в генеалогии, и тот рассказал: правда то или нет, но дом Майе, из которого она родом, происходит-де от предосудительного сожительства одного Турского архиепископа{81}. Этого оказалось достаточно, чтобы герцог смог не только унизить жену, но и подпустить шпильку кардиналу. А так как не случалось ни одного события, о котором тотчас не доложили бы Его Преосвященству, тот так разгневался, что ждал лишь предлога, дабы сквитаться. Предлог очень скоро представился: Бутвиль вопреки запретам дрался на дуэли и, невзирая на оказываемое ему покровительство, был объявлен в розыск и схвачен, не успев укрыться в Лотарингии. Участвовавшего в поединке вместе с ним его кузена, графа де Шапелля, тоже арестовали; ради мщения дому Конде в руки палача передали их обоих. Кардинал поступил так под видом правосудия, но в действительности преследовал свои личные цели{82}.
Как уже говорилось, после моего помилования господин кардинал стал относиться ко мне теплее, чем обычно, оказал множество милостей и даже спросил, нет ли у меня других братьев, которых я хотел бы устроить на службу. Я ответил: есть еще двое — один владеет аббатством, милостиво подаренным мне, что же касается второго — я не хочу вовлекать его в свои дела, ибо однажды уже имел несчастье быть обвиненным в смерти старших братьев и мне довольно подобных упреков. Я добавил: есть также сестра мирского состояния, очень хорошенькая — мне хочется выдать ее замуж за одного из своих друзей, дворянина из Бретани, но для этого нужно согласие отца и мачехи. Он выслушал меня с удивительным благоволением, и как только в наших краях освободился бенефиций, отдал мне его без каких бы то ни было просьб, и я подарил его тому брату, который уже принадлежал Церкви.
Единственной, кто находил поводы для жалоб, была моя мачеха. Она говорила, что одному брату я предоставил все, другой же остался ни с чем, и для него, бедняги, я просто обязан похлопотать. Позволив ей говорить что вздумается, я ждал решения насчет сестриного замужества, — но прошло три месяца, а ответа мне так и не дали. Наконец в Париж по судебным делам приехал отец — он намеревался заручиться покровительством моих друзей и прислал мне письмо, сообщив, где остановился. Я немедленно явился к нему и после первых приветствий поинтересовался, почему мне так долго пришлось ждать вестей из дома.
— Из-за моей жены, — ответил он простодушно. — Она думает, что вы хотите ее обмануть.
— Но, месье, — спросил я, — неужели вы в это верите?
— Бог мой, — покачал он головой, — не знаю, что и сказать. Когда нужно выбирать между женщиной, которую любишь, и сыном, перед которым имеешь обязательства, всегда чувствуешь себя в затруднительном положении.
— Вы мне ничем не обязаны, месье, — сказал я, — хотя, сдается, могли бы судить обо мне немного справедливее.
Я не продолжал, опасаясь обидеть его. Он затеял тяжбу с господином де Ла Вьёвилем, чьи потомки ныне — герцоги и губернаторы провинции{83}, — а это, с позволения сказать, было все равно что глиняному горшку тягаться с чугунным. Опасаясь за неблагоприятный исход дела, я посоветовал отцу пойти на мировую. Он ответил, что был бы счастлив, — и опять пришлось просить о вмешательстве господина кардинала, и без того оказавшего мне великие милости. Он в тот же день побеседовал с господином де Ла Вьёвилем, но по причинам, о которых я только что упомянул, тот намеревался выиграть процесс, принудив отца к штрафу или, по крайней мере, до того его измотать, чтобы он сам прекратил процесс, и поэтому ответил, что, быть может, и уступил бы просьбе, однако ему предпочтительнее довериться правосудию. После этого господин кардинал решил не настаивать, сказавши, что из любви ко мне позаботится и о моем отце, однако лучшим выходом для последнего было бы договориться о мировой, хотя господин де Ла Вьёвиль этого и не хочет.
Эту новость я передал отцу, который с трудом в нее поверил, настолько сие было выгодно ему. Судебные процедуры шли своим чередом, отец хорошо продвинулся в делах, но тут господин де Ла Вьёвиль устроил ему в нашей деревне близ Ножан-л’Арто{84} некие козни, о которых позже стало известно, — он не только обвинил отца во лжи, но и выразил сомнение в благородном происхождении нашей семьи, заявив, что мы и не дворяне вовсе. Поскольку оскорбить может только правда, то я расстроился лишь из-за изобличения во лжи. Моим адвокатам, объяснившим все это манерой ведения дел, я верил тем охотнее, что от нападок меня защищал кардинал. Я решил ответить противнику его же оружием: в тот же день мы доказали подлинность нашего дворянства и опровергли доводы противника.
Как-то вечером господин кардинал поинтересовался ходом процесса, и я посвятил его во все; в ответ он выразил недоумение позицией господина де Ла Вьёвиля, дворянство которого отнюдь не лучше нашего, и добавил: знай мы, как однажды отозвался об отце нашего соперника Генрих IV, так уж нашли бы что возразить.
Господин кардинал не бросал слов на ветер, и я стал умолять его рассказать все, что ему известно. Это не составило для него труда: оказывается, в свое время господин де Невер, желавший вознаградить отца Ла Вьёвиля, просил Генриха IV удостоить его голубой ленты{85}. По обычаю, рыцари, которым ее вручали, должны были сказать: «Domine, non sum dignus». Когда надлежащие слова произнес господин де Ла Вьёвиль, Король тотчас ответил, что прекрасно об этом знает и лента ему дается исключительно по просьбе кузена Невера.
Господин кардинал не мог бы доставить мне большего удовольствия, даже пожаловав сто тысяч экю. На следующее утро я уже был у адвокатов, рассказав им все, что удалось узнать, и это нанесло серьезное оскорбление противной стороне.
Мы вдоволь позабавили судей — те были обрадованы, ибо получили и деньги, и повод для веселья. Это порадовало не только меня и моего отца, но и самого господина де Ла Вьёвиля, хотя в это трудно поверить. История с «Domine, non sum dignus» заставила его быть осмотрительнее — он боялся, что люди, столь глубоко осведомленные о его личных тайнах, станут копаться и в генеалогии его предков, происходивших из Фландрии, — и не посмел противиться воле господина кардинала. И впрямь, тайн, о которых говорилось выше, нашлось довольно. Не зная, что мы раскапываем их, Ла Вьёвиль явился к господину кардиналу, а потом и ко мне, прикинувшись удивленным, — он-де и не догадывался, что тяжба касается и меня, а то бы и не подумал судиться. Я ответил, что прекрасно понимаю, почему он так говорит, и, не имея настроения щадить его, добавил, что, хотя он и вовлек моего отца в большие траты, но мне пристало гордиться: ради меня-де он, Ла Вьёвиль, сделал то, в чем отказал господину кардиналу, но я готов пойти на мировую — пусть только скажет, какой способ его удовлетворит, и я дам ответ. Эти слова его разозлили; он заявил, что я не унижу его достоинства, и ушел, более не сказав ни слова.
