Чарльз Гордон поздоровался с консулом Тарновиусом и, к своему изумлению, услышал собственные высокопарные извинения. Слова слетали с его уст сами собой, образуя великолепный букет. Он глубоко сожалел о своем необдуманном поступке, о непростительной опрометчивости, но ему никогда бы и в голову не пришло бежать от ответственности. И так далее. Консул был совершенно сбит с толку и одновременно растроган, а капитан Гилгуд только слушал разинув рот, но вдруг поднялся и строгим голосом сказал:
— Что за чепуха, Гордон! Вы с ума сошли!
Смущенный Чарльз замолчал и покаянно опустил очи долу. Его одолевало волнующее ощущение нереальности происходящего. Как будто он стоял загримированный на сцене, изображая кого-то, и вдруг услышал, как зрители выкрикивают его настоящее имя.
— Я думаю, молодым людям надо поговорить наедине, — сказал консул капитану.
Он взял Гордона под руку и повел в другую комнату.
— Одну минуту, — сказал он, — моя дочь сейчас придет.
Чарльз внезапно остался один. Им овладело почти нестерпимое волнение. Он слушал, как консул открывал бутылки с содовой в соседней комнате. Испуганно оглядывал большую комнату, уставленную дорогой старинной мебелью. Здесь не экономили. В углу стоял рояль черного дерева. Его охватило страстное желание сесть за него и сыграть что-нибудь бурное, например этюд Шопена опус 25, № 10. Но тут портьеры раздвинулись и показалась его будущая жена. Какая молоденькая! Она была очень возбуждена, глаза ее метали молнии и избегали его взгляда. У нее темно-рыжие волосы, она в серовато-лиловом, словно перламутровом, платье. Она закусила нижнюю губу, прерывисто дышала, ноздри ее дрожали. Вдруг открыла рот, ловя воздух.
Чарльз растерялся. Все это ему не по силам. Он задрожал, на нервной почве у него заболели зубы. Им овладела обычная проклятая робость перед женщинами, бурное чувство стыда и раскаяния. Он не может больше играть эту идиотскую комедию, он погиб. Подобно жалкому школьнику, понимающему, что он проваливается на экзамене, он как лунатик подошел к молодой женщине и протянул ей руку.
Я хорошо понимаю, что вы сердитесь, — пролепетал он. — Прошу вас простить меня.
Боргхильд беспомощно пожала ему руку, по-прежнему избегая его взгляда. Он ощутил тепло от ее близости, благоухание ее волос, а иссиня-черный взгляд вдруг взглянувших на него глаз зажег в нем бурю чувств, ему захотелось обнять ее, но она отвела его в сторону, в самый укромный уголок комнаты, взяла его обе руки в свои и приложила к глазам. Рот ее по-прежнему был открыт, она в тихом изумлении качала головой, сжимая его руки.
9
Фредерик стоял у дома судьи и курил, ожидая возвращения Ивара. Он был в конторе, где шел допрос или что-то в этом роде. Бергтор Эрнберг тоже был там, а также Марселиус и еще несколько человек. Фредерик очень волновался как там решат с Иваром. На лестнице показался Марселиус, красный как рак; он задумчиво теребил свою козлиную бородку. Вскоре вышел Бергтор; отвернув рукав, он взглянул на часы и заторопился.
Наконец вышел Ивар. Он остановился посреди лестницы, закурил, резким движением бросил спичку и медленно вздохнул. Днем он выглядел очень усталым и равнодушным.
— Ну? — спросил Фредерик.
Ивар не торопился ответить.
— Договорились о штрафе, — сказал он. — Они еще хотели, чтобы я извинился и пообещал исправиться. Но я отказался. Ведь у Бергтора все зубы целы. Я предложил уплатить пятьсот крон за причиненный ущерб, и они согласились. Марселиус хотел получить тысячу, но судья заставил его согласиться на двести. Он сказал, что заведение Марселиуса вообще незаконно, на что Марселиус ответил, что многое другое тоже незаконно. И судья замолчал.
Ивар усмехнулся.
— А когда эти две обезьяны удалились, судья сказал: «Я пошел чуть ли не на преступление, чтобы спасти тебя. Ведь тебе надо было дать три месяца тюрьмы или даже больше за то, что ты дрался с полицейским». — «Да, ну и сколько я тебе должен?» — спросил я. «Нисколько, — ответил он. — Ты ничего мне не должен». И я отдал ему все, что у меня оставалось, — пятьсот с лишним крон. Он крикнул мне вслед, что ведь он же сказал ему ничего не надо, но я понял по голосу, что он обрадовался этим деньгам…
Ивар втянул в себя дым и коротко выдохнул его:
— А пошли они все к черту. В кутузку следовало бы посадить самого судью. И Оппермана, и всю банду. Меня тошнит от них. И от войны, и от всего. Тьфу!
Они поднялись на борт «Мануэлы».
На полу в темном кубрике лежало нечто похожее на узел грязной одежды. Это был Енс Фердинанд, наборщик, мертвецки пьяный, он громко дышал открытым ртом.
— Бедняга! — сказал Ивар. — Давай положим его на койку, а когда стемнеет, отнесем домой.
Ивар откупорил бутылку вина.
— Так хочется бросить эту паршивую посудину, — сказал он. — Поступить бы на большое судно. На траулер, например. На вооруженный траулер пли на эсминец.
Фредерик засмеялся, но Ивар серьезно продолжал:
— Черт подери! Почему мы должны ходить на наших старых лодчонках? Разве мы не воюем, разрешите спросить? Разве это не наглое вранье, что мы нейтральны? Мы вовлечены в военное рабство, как говорит Енс Фердинанд. Это правда. А те, другие, снимают сливки. В этом он тоже прав. Нам кажется, что нам платят по-княжески, но они, другие, получают в пять, в десять раз больше только за то, что сидят дома и командуют нами. Оппермана облагают налогом со 175 000 крон, а судья говорит, что он наживает по крайней мере в три раза больше на своей оптовой торговле. Это кроме того, что ему приносят два его яла. А Саломон Ольсен — мультимиллионер. А вообще-то мне на это наплевать.
Фредерику стало не по себе. Ивар никогда не был таким. Он очень изменился за последнее время, после этой истории с девушкой в Абердине. Он явно не в состоянии ее забыть. Фредерик попытался подбодрить его.
— Война ведь когда-нибудь кончится.
— Ну и что?
Ивар зевнул. Зевота перешла в упрямую улыбку, и он стал напевать:
Кричат пророки: плоть есть тлен —за каждым смерть идет.Мы ж любим жизнь, вовсю живем,а смерть пусть подождет.
Фредерик облегченно вздохнул. Теперь это прежний Ивар.
Ивар потер глаза и угрюмо проговорил:
— Вредно нам быть на суше, Фредерик. Мы становимся слабыми. Я заметил это сразу, как только сошел на берег в этот раз. У меня ноги подгибались, я боялся. Вдруг я стал бояться! Бояться моря, бояться немцев! А когда я увидел людей, которые строят дорогу для англичан, я позавидовал тому, что они работают на суше и все равно зарабатывают хорошие деньги. Нет, вредно нам сходить на берег, Фредерик. Мы слабеем… Словно рыба, выброшенная из воды.
Ивар выпрямился и подтянулся.
— Вот выпил — и легче стало, — сказал он, бросив ласковый взгляд на Фредерика. И снова запел:
И доброе пиво и водка —вот верные спутники нам,куда б нас судьба ни бросалапо синим и бурным волнам.
Фредерик подтягивал припев. Да, Ивар снова прежний.
Фредерик наконец решился:
— Послушай, Ивар, я встретил сегодня своего двоюродного дядю, ты его знаешь, часовщика. Он просил меня прийти к нему в шесть часов, ему нужно поговорить со мной о чем-то важном. Он хочет арендовать судно, это я из него вытянул, и я почти уверен, что он хочет взять меня капитаном. Нет, не знаю, но… если это так, Ивар?
— Иди и поговори с ним, — сказал Ивар. — У часовщика Понтуса есть деньги, и ему, конечно, не терпится поспекулировать. Сам он малость ненормальный, и ему нужно, чтобы кто-нибудь за него думал. Да, Фредерик, хватайся за эту возможность, если она идет тебе в руки, не будь дураком. Но сначала убедись, что тут нет никакого подвоха и что тебя не надувают.
Друзья встали и вышли на палубу.
Резкий запах, царивший в магазине часов и галантерейных товаров Понтуса Андреасена, сдавил Фредерику горло. Этот приторный аромат распространяла розовая надушенная вата из коробок с драгоценностями. Он напоминал о женщинах, о конфирмации и обручении. А в маленькой конторке Понтуса воздух был спертый, пахло керосиновой печью и лекарствами.
Слова Ивара все еще звучали в ушах Фредерика. «Сначала убедись, что тут нет никакого подвоха». Он внимательно слушал часовщика, жуя потухшую сигару. Да, у Понтуса не все дома. Он болен золотой лихорадкой. Фредерику было немного жаль своего родственника, который полвека прозябал в своей маленькой лавчушке, а теперь вдруг возымел желание стать судовладельцем и крупным торговцем. Он-то всегда этого хотел, объяснял Понтус, но жена была категорически против, она была по природе очень осторожна и боязлива. Но после того как она летом почила вечным сном, ничто уже не может его удержать. У него есть деньги, сто тысяч крон. Правда, сейчас никто не продает судов, но судно у него рано или поздно появится. А пока он арендовал шхуну на два рейса.
