Глава 20
Костер догорел. Звезды уже бледнели. Ветер так и не угомонился. Стрелок перевернулся во сне и снова затих. Ему снился сон — сон про жажду. В темноте было не видно гор. Ощущение вины притупилось. Пустыня выжгла его. Он не думал уже о вине, зато стал все чаще и чаще думать о Корте, который научил его стрелять. Корт умел отличить белое от черного.
Он снова зашевелился и проснулся. Прищурился на погасший костер, чей узор наложился теперь на другой — более геометрически правильный. Он был романтиком. Он это знал. И трясся ревниво над этим знанием.
Это, само собой, вновь привело его к мыслям о Корте. Он не знал, где сейчас Корт. Мир изменился. Мир сдвинулся с места.
Стрелок закинул дорожный мешок за плечо и двинулся дальше.
ДОРОЖНАЯ СТАНЦИЯ
Глава 1
Весь день у него в голове крутился один детский стишок — эти сводящие с ума строчки, которые привязываются к тебе и никак не желают отстать, маячат, насмехаясь, у самого края сознания и корчат рожи твоему рациональному существу. Стишок такой:
Дождь в Испании идет,Скоро все водой зальет,Только ты ему позволь.Радость есть, но есть и боль.Ну а дождик, знай, идет —Скоро все водой зальет.Мир дурашливый и важный,Мир изменится однажды.Мир прекрасный, мир постылый,Все останется, как было.Хоть ты умник, хоть балбес —Дождь в Испании льет с небес.Что такое, в самом деле:Полюбить — так еле-еле,Но зато всегда готовыЗаковать себя в оковы.Дождик выбился из сил —Всю Испанию размыл.
Он даже знал, почему у него в голове всплыл именно этот стишок. В последнее время ему часто снился один и тот же сон: его комната в замке и мама, которая пела ему эту песню, когда он, серьезный и важный, лежал у себя в кроватке у окна с разноцветными стеклами. Она пела ему не на ночь, потому что все мальчики, рожденные для Высокого Слога, даже совсем-совсем маленькие, должны встречать тьму один на один. Она пела ему только во время дневного сна, и он до сих пор еще помнил тяжелый, серый свет дождливого дня, дрожащий на цветных квадратиках стеганого покрывала. Он до сих пор еще явственно ощущал прохладу той детской и тяжелое тепло одеял, свою любовь к маме, ее алые губы, ее голос и простую привязчивую мелодию незатейливой песенки, может быть, чуть-чуть бессмысленной.
И вот теперь эта песня вернулась, вместе с колючим зноем, и завертелась у него в голове бесконечным, сводящим с ума повтором. Вода у него давно кончилась. Он не строил иллюзий насчет своих шансов выжить. Он — готовый мертвец. Он и не думал, что может дойти до такого. Он был подавлен. С полудня он уже не смотрел вперед — плелся, уныло глядя себе под ноги. Даже бес-трава, чахлая, желтая, росла здесь что-то совсем уж вяло. Местами ровная сланцевая поверхность повыветрилась, обратившись россыпью мелких камешков. Горы не стали ближе, хотя, ни много — ни мало, шестнадцать дней миновало с тех пор, как он покинул жилище последнего поселенца на краю пустыни, скромную хижину совсем молодого еще человека, полоумного, но рассуждавшего вполне здраво. Кажется, у него был ворон, припомнил стрелок, но не сумел вспомнить имени птицы.
Он тупо глядел на свои ноги, как они поднимаются и печатают шаги. Слушал рифмованную чепуху, звенящую у него в голове, потихонечку обращающуюся в какую-то жалкую путанницу, и все думал, когда же он все-таки упадет. В первый раз. Он совсем не хотел падать, пусть даже здесь нет никого и никто не увидит его позора. Все дело в собственной гордости. Каждый стрелок знает, что такое гордость — эта незримая кость, не дающая шее согнуться.
Внезапно он остановился и вскинул голову. В голове зашумело, и на мгновение стрелку показалось, что все его тело куда-то плывет. Смутно, точно во сне, на горизонте маячили горы. Но там, впереди, было что-то еще — другое. Гораздо ближе. Всего-то, может быть, милях в пяти. Он прищурился, но сияние солнца слепило глаза, воспаленные от песка и зноя. Он тряхнул головой и пошел вперед. Стишок по-прежнему гудел в голове, повторяясь опять и опять. Где-то через час он упал и ободрал себе руки. Глазам не веря, смотрел он на капельки крови, проступившие на шелушащейся коже. Кровь не свернулась. Она казалась исполненной странной безмолвной жизни. Почти такой же самодовольной, как эта пустыня. Слепая ненависть вдруг хватила его. Он с отвращением стряхнул алые капли. Самодовольной? А почему бы и нет? Кровь не томится жаждой. Ей служат исправно, крови. Приносят ей жертву. Кровавую жертву. Все, что требуется от нее — это течь… и течь… и течь.
Он смотрел, как алые капли упали на твердый сланец, как земля поглотила их со сверхъестественной, жуткой скоростью. Как тебе это нравится, кровь? Как тебе это нравится?
На кого ты оставил нас, Господи.
Он поднялся, прижимая руки к груди. То, что он видел раньше издалека, оказалось почти перед ним. Стрелок издал хриплый испуганный вскрик — точно карканье ворона, заглушенное пылью. Здание. Нет — целых два здания, окруженных поваленною оградой. Древесина казалась старой и хрупкой, едва ли не призрачной: дерево, обращающееся в песок. Одно из зданий когда-то служило конюшней и до сих пор еще сохранило ее безошибочные очертания. Второе являло собой жилой дом или, может быть, постоялый двор. Промежуточная станция для рейсовых экипажей. Ветхий песчаный домик (за столько лет ветер покрыл древесину панцирем из песка, и теперь дом походил на замок, слепленный на морском берегу из сырого песка, высушенный и закаленный солнцем — вполне пригодный для временного проживания) отбрасывал тоненькую полоску тени. Кто-то сидел там, в тени, прислонившись к стене. Казалось, стена прогнулась под тяжестью его веса.
Стало быть, он. Наконец. Человек в черном.
Стрелок замер на месте, прижимая руки к груди. Вытаращился во все глаза, даже не сознавая своей напыщенной позы. Но вместо трепещущего возбуждения, которого он ожидал (или, может быть, страха; или благоговения), он вообще ничего не почувствовал, кроме какого-то тусклого, атавистического ощущения вины из-за внезапной, клокочущей ненависти к собственной крови, только что обуявшей его, да бесконечного звона той детской песенки:
…дождь в Испании идет…
Он загнул вперед, вынимая на ходу револьвер.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
