вдохновением и ощущением катастрофы, гениальностью и провалом, – возможно, потому, что обоих, каждого по своему, тянуло к одержимости и крайностям.
Габриеле д’Аннунцио (1863–1938) был поэтом, романистом, итальянским героем войны, плейбоем, сексуальным извращенцем, приверженцем фашизма и человеком, претендовавшим на звание супергероя[138]. Его подвиги авиатора (правда, не пилота) во время Первой мировой войны легли в основу легенд, подкрепленных увечьями, которые он получил в боях, и среди них – потеря глаза. В 1909 году на авиашоу в Брешиа (аэропорт которого все еще носит его имя) он прочитал свое стихотворение об Икаре перед пятьюдесятью тысячами зрителей. Для д’Аннунцио – в его поэзии, романах и собственной жизни – высокий полет, подобный тому, что совершил Икар, был способом достичь не просто физической свободы, а высшего, квазибожественного уровня существования. Как он написал в романе Forse che si forse che no («Быть может – да, быть может – нет»[139]) (1910): «Новый инструмент [т. е. летательный аппарат], казалось, возвысил человека над его судьбой, наделив его не только новой властью, но и шестым чувством»[140]. Воплощением мифа стал главный герой романа – Паоло Тарсис, любитель быстрых машин, быстрых самолетов и быстрой жизни. Когда Паоло гибнет в воздушной катастрофе на пляже Сардинии, падение его вызывает ощущение отнюдь не позора, а торжествующего супергероизма. Для д’Аннунцио, как и для Тарсиса, история Икара – определяющая метафора его собственной жизни.
Майкл Айртон. Пункт отправления. 1970 г.
Collection Estate of Michael Ayrton. © Estate of Michael Ayrton.
Второй человек, одержимый мифом о Дедале и Икаре, – Майкл Айртон (1921–1975), скульптор, писатель и экстраординарный создатель лабиринтов. Существовали ли в истории другие художники, столь же захваченные единственной мифической идефикс, как был захвачен Айртон сюжетом о Дедале и Икаре? Он обращался к нему в своем творчестве сотни раз, превосходя даже увлеченность Пикассо Минотавром. На деле Пикассо не только вдохновлял Айртона, но и вызывал в нем творческую ревность. Одним из проявлений этой ревности стали повторяющиеся изображения Минотавра работы Айртона. Ярчайший пример – бронзовая скульптура «Пункт отправления» (1970), где торжествующий Икар реет над пригнувшимся Минотавром. Самоидентификация Айртона с Дедалом заставляла художника придумывать собственные лабиринты, а также написать отмеченный позже наградами роман «Создатель лабиринта» (1967), который позиционировался как автобиография Дедала. Для Айртона лабиринты составляют основополагающее измерение всего сущего: «Громадный лабиринт всякий человек сотворяет вокруг себя, и один лабиринт отличается от любого другого, поскольку каждый выражает длину, ширину, высоту и глубину жизни своего создателя»[141]. Однако было в Айртоне и кое-что от Икара: он стремился превзойти собственного одаренного отца, поэта и литературного критика Джеральда Гулда (Айртон предпочел взять фамилию матери, политика Барбары Айртон). Психологическое колебание между Дедалом и Икаром встречается в двух контрастирующих друг с другом отрывках из прозы Айртона. Первый, более поверхностный, – фрагмент из «Завещания Дедала» (1962):
Икара знают лучше меня, хотя он не наделен особыми талантами и не может называться автором чего бы то ни было, кроме собственной смерти, которую устроил в тщеславной и весьма поэтической манере. Он между тем известнее, чем я, и меня это, пожалуй, возмущает[142].
Второй, более глубокомысленный, – фрагмент из «Создателя лабиринта»:
Не думаю, что Икару легко было с таким отцом, как я. Я наблюдал за ним слишком пристально, страстно надеясь найти в нем мои собственные особые добродетели и желая, чтобы он превзошел меня в них[143].
Икар (в большей степени, нежели Дедал) – образ психологически сильный. В 1973 году скандально известный художник из Лос-Анджелеса Крис Бёрден представил работу под названием «Икар». Для этого перформанса он лег обнаженным на пол, на спину. Помощники расположили на каждом его плече по листу стекла, налили на стекло бензин и подожгли[144]. В результате получилась фигура человека с горящими крыльями. Через несколько секунд Бёрден вскочил, уронив стекла на пол. Десятилетием позже рок-группа Iron Maiden, играющая в стиле хеви-метал, представила свою версию мифа:
Лети и дотронься до солнца.
Толпа расступается, и появляется мальчик.
Он смотрит в глаза старику,
Расправляя крылья и крича в толпу.
Глаза его стекленеют,
Когда он поднимается на крыльях мечты.
Теперь он знает, что отец его предал.
Его крылья обращаются в пепел, пепел на его могиле[145], [146].
В деловом мире существует понятие «парадокс Икара», связанное с ситуацией, в которой фирма терпит фиаско, сохраняя верность формуле успеха, приведшей ее к процветанию в самом начале[147]. Между тем едва ли авиакомпании закладывают фиаско в основу своей концепции, когда выбирают древнего человека с крыльями для своего логотипа, – так же как едва ли предвидела фиаско названная в честь Икара авиакомпания, предшественник Olympic Airways, которая обанкротилась вскоре после основания[148]. Легко высмеивать подобные неудачные названия: неужели все эти люди не знали (скептически спросите вы), что Икар потерпел смертельное крушение? Однако, насмешничая таким образом, мы упускаем одну деталь. Одна из точек зрения, с которой рассматривали и все еще рассматривают Икара, – образ юного «воздухоплавателя», чей поступок был смелым и выдающимся. Как всегда, многогранность греческой мифологии, ее хамелеоноподобие – в числе самых ярких ее черт.
Глава 4. Амазонки
Как мифы соотносятся с событиями и людьми в реальном мире? Вопрос выглядит обманчиво простым, хотя в действительности он чрезвычайно сложен. Прежде всего ответ зависит от того, о каком мифе идет речь. Подозреваю, мало кто сегодня станет задумываться, существовали ли на самом деле Прометей, Медея или Дедал с Икаром. А если и задумается, это ничего не даст. Однако с мифическими женщинами, которых греки и римляне называли амазонками, дело обстоит – или кажется, что обстоит, – иначе. Возможность связи между этими женщинами-воинами и некоторыми реально существовавшими этнографическими группами, которые они, предположительно, напоминают, все еще остается животрепещущей проблемой. Было ли когда-то матриархальное общество – такое, в котором правили женщины, а не мужчины? Если так, то являются ли мифы об амазонках доказательством этого? Подобные темы, хотя и выросли в определенной связи с доисторической археологией, разветвились гораздо шире. Идея об обществе, где женщины обладают институциональной властью над мужчинами, – даже, что еще необычнее, идея об обществе, состоящем исключительно из женщин, – заставляет нас углубиться в вопросы взаимоотношений полов.
Начнем с попытки разобрать некоторые спутанные нити в древних мифах об амазонках. И затем посмотрим, как к этим мифам до сих пор прибегают в размышлениях о мироустройстве. Наше постклассическое путешествие проведет нас от примечательной фигуры средневековой писательницы с ее зачатками идей феминизма – через испанскую конкистадоршу – к «Зене – королеве воинов» и «Чудо-женщине». По пути мы постараемся уловить суть этого чрезвычайно озадачивающего вопроса: могли ли амазонки существовать на самом деле?
Мифы об амазонках в Античности
В мифах, которые греки и римляне рассказывали об амазонках, можно выделить три нити. Первая нить – этнографическая: амазонок представляют как обособленную этническую группу, проживающую без мужчин (буквально!) где-то на грани между мифом и историей с географией. Вторая нить скручена из рассказов о подвигах отдельных амазонок – таких как Пентесилея, Ипполита и Антиопа, – совершенных в столкновениях с греками и прочими. Третья нить ведет к одному примечательному и идеологически созидательному событию мифического прошлого: захват амазонками Греции. Нам предстоит изучить каждую нить, одну за другой.
Хорошая отправная точка с этнографической точки зрения – отрывок из текста историка Диодора Сицилийского:
Страной у реки Фермодонт [на севере Анатолии, впадает в Черное море][149], как гласит сказание, владело племя, управляемое женщинами, которые наравне с мужчинами занимались военным делом. Одна из этих женщин, по сказанию, обладавшая у них царской властью, превзошла всех телесной силой и военной доблестью. Собрав войско из женщин и обучив его военному делу, она покорила несколько соседних племен. Ее могущество росло в постоянных войнах с соседями: счастье ей благоприятствовало, и она, возгордившись, назвала себя
