Как видно после взрывов и крови почти каждого человека тянет к прекрасному.
От кого то слышал, что даже известный демократ Ельцин, перечитывающий по ночам русских классиков, в молодости чуть было не загремел на Колыму, украв гранату с военного склада и рванув с ней на какую то «стрелку» с конкурентами.
Заведующего клубом опекал заместитель начальника колонии по воспитательной работе подполковник Ильин, невзрачный сутулый человек с плешивой головой. В его обязанности входило двигать культуру. Но культура и зона — понятия совершенно несовместимые. Поэтому главный воспитатель зоны не сидел в кабинете, а постоянно лазил по зоне и выявлял нарушения. Сделать это было несложно, поскольку всегда можно было придраться к неряшливому внешнему виду, оторванной пуговице или размеру бирки на груди. За один рабочий день подполковник Ильин успевал составить по десять — пятнадцать рапортов.
Начальник колонии ставил его в пример» Учитесь у Ильина! Хоть и дурак, но с инициативой! Молодец! Чтобы каждый из офицеров в неделю оформлял не менее десяти нарушений!
Мстительные кумовья мечтали спалить заместителя по воспитательной работе за проносом в зону марихуаны или на худой конец водки.
Любимая присказка у заместителя по воспитательной части была:
— Вот Петр Ильич Чайковский, хоть и педераст, но сочинил замечательную оперу, «Руслан и Людмила». Граф Лев Толстой уже будучи импотентом написал гениальный роман, «Война и Мир». А вы заключённый Иванов с такой елдой только и можете, что петухов драть!
Подполковник как две капли воды походил на своего протеже, что давало братве повод подозревать его в том, что двадцать восемь лет тому назад он изменил своей жене.
После торжественного убытия осужденного Николаенко в заслуженный отпуск все затаили дыхание, вернётся завклубом в зону или не вернётся.
Делали ставки. Заключали пари как на тотализаторе. Вадик вернулся. Причём не просто вернулся. Следом пришло письмо из УВД, что заключённый Николаенко находясь в отпуске совершил геройский поступок. Во время пожара в районной администрации вытащил из огня сейф с квартальными отчётами.
Все гадали, какое завхоза ждёт поощрение? Может быть освободят от наказания?
Юра Дулинский озаботился вопросом, что делал ночью у здания администрации заключённый, находящийся в отпуске? В виду отсутствия аргументированных ответов выдвинул собственную версию. Дескать сначала поджог, а потом сам же и спас.
* * *
Одна из самых блатных должностей в зоне, это санитар или «шнырь» санчасти.
Попасть на «Крест» санитаром и остаться там до звонка или УДО — было золотой мечтой многих козлов. Там ждала сытная и спокойная жизнь, пока «шнырь» не залетал на пьянке, или на торговле таблетками. После чего проштрафившегося «санитара» отправляли обратно в барак, где его ожидало всеобщее презрение и ненависть правильных пацанов.
Один из «шнырей» тот самый Костя, которого я видел в самое первое посещение.
В прошлой жизни он закончил медучилище. В одно и тоже время с ним в училище училась и Светлана Андреевна.
Следом за завхозом клуба он тоже отправился в отпуск. Скорее всего оказала протекцию сама Светлана Андреевна.
На это раз всё закончилось подвигами другого рода.
Буквально на третий или четвёртый день прошёл слух, что Костик нажравшись какой то дряни сначала изнасиловал, а потом зверски зарезал Светлану. Как оказалось, они были любовниками ещё во время учёбы.
Поступок был блядский. Заключённые изначально не трогали врачей, потому что от них зачастую зависели их жизни.
Костика искали менты УВД и зоновские опера. Шерстили адреса родственников и прежних друзей. Задержали его через несколько дней на даче у кого то из родственников. К нам в зону его больше не привезли, отправили в Сизо.
* * *
Ранним утром в барак пришёл невзрачный офицер, лет тридцати. Или чуть больше. Бросалось в глаза испитое, но не злое лицо человека, ведущего постоянную борьбу с алкоголем. Судя по одутловатости, морщинам и красному носу победа всё же оставалась за алкоголем. Минут сорок старший лейтенант сидел с завхозом в каптёрке. Потом Гоша вышел. Скрипя новыми ботинками прошёлся по бараку.
— Отрядника нового дали. — Потом злорадно пообещал. — Ну теперь мы хвост кое-кому накрутим.
Через некоторое время Гоша затянул голосом старого полицая — Строиться! Построение в локалке!
Зэки, выходя из барака, щурились, тёрли глаза кулаками. Мочились на белый снег, глядели на крыши, высокие черные трубы и флаг, удручённо поникший над зданием штаба.
Отряд стоял на снегу. Было холодно. Не май месяц. Зэки приплясывали в холодных ботинках.
Отрядника не было. Он сидел в тёплом кабинете. Выжидал, с-сука!
Колобок зацепился взглядом за Клока. Шнырь тёрся рядом с завхозом.
— Олежка! Ну как тебе у нас в отряде?
Клок нахмурился. Но снизошёл до разговора.
— Отряд и отряд. Что я отрядов не видел?
— Олежик, а в умывальнике был сегодня? Рожу свою в зеркало видел?
Клок машинально схватился за своё лицо. Что там не так?
— Видел.
— Ну так замотай её тряпкой!
Шнырь побагровел. В бешенстве молча открывал и закрывал рот, потом взорвался.
— Ну ты, циклоп одноглазый! Или в жопу!
Миша скромно опускает глаза.
— Я бы тебя тоже послал, да вижу, ты уже оттуда!
Народу смешно. Смехуечки то тут, то там.
Хохочут все, мужики и блатные. Улыбаются даже опущенные.
Развеселились. Посмеялись. Жить стало чуточку веселее.
* * *
Капитан Бабкин, рослый русоволосый, с чистыми голубыми глазами числился мастером промзоны. Я видел его пару раз около штаба. Мучило ощущение, что где-то я его видел раньше. Он был не похож на офицеров и контролёров зоны.
Это был, наверное, единственный в лагере офицер, приглашавший зэка сесть при разговоре, никогда не шарящий по карманам и по тумбочкам. И вообще, не растерявший человеческих качеств.
* * *
В лагере царил полный интернационал. Наряду с русскими сидели — украинцы, татары, чеченцы, немцы, цыгане. Вопреки расхожему мнению, что евреи всегда там, где лучше и теплее, было несколько евреев. Но никакого антагонизма среди заключённых не наблюдалось.
Могли конечно обозвать кого-нибудь «жидом» или «жидярой», но так называли не из — за национальной принадлежности, а скорее из — за характера или поступков. Многим давали погоняло в соответствии с национальностью — Юра Татарин, Гена Финн, Киргиз. На областной больнице я встречал Серёгу Немца, молодого, но очень авторитетного сидельца, за семнадцать лет лагерного стажа прошедшего многие тюрьмы и строгие зоны.
Авторитет он имел не дутый, как многие из блатных, которые брали наглостью и истеричностью. Такие были с душком только в толпе, а возьми его за кадык — лопались, как воздушные шарики.
Немец не гнулся перед администрацией, не искал, где теплее, не приспосабливался, а, выбрав свою дорогу пёр по ней, как танк. При всём при этом, он был очень человечным. Стоял горой за мужика и даже на пидора без нужды не повышал голос.
На первых порах нахождения в больнице Немец очень сильно поддержал меня своими советами и бодростью духа.
* * *
Пришёл этап из тюрьмы.
— Видели Костика, шныря из санчасти. Драил парашу в одних трусах, — со смехом рассказывал один из этапников. — Он теперь не Костик, а Клара. В первый же день как на тюрьму заехал, его на член и приземлили.
* * *
Я всё же вспомнил где видел Бабкина. Восемь лет назад мы отмечали успешную сдачу сессии в кабаке и крепко сцепились там со студентами из Политехнического.
Бабкин был среди них. Потом мы пили мировую. На такси поехали к ним общагу. Я даже вспомнил как его зовут. Саня. Точно — Саня.
* * *
Бабкина назначили заместителем хозяина по режиму и оперативной работе. Он стал вторым лицом в колонии.
— Надо сходить к нему — Сказал Колобок. — Чем чёрт не шутит. Знакомство с замом по режиму не помешает.
Я сомневался. — Вербовать начнёт.
— Я тебя умоляю. У «кума» столько добровольных сотрудников, что ему не до тебя. Все известно и без тебя.
* * *
Один из блатных нашего отряда, Сеня. Срок — двенадцать лет. Отсижено девять. Татуированный с головы до пяток. Его изрисованные перстнями пальцы, казалось, не могут принимать никакой другой формы, кроме веера.
При ходьбе Сеня по блатному сутулился и прятал кулаки в рукава фуфайки. Если надо было повернуть голову, он поворачивал не шею, а все туловище.
Сеня был изломан, истеричен, жалостлив и часто более жесток, чем остальные зэки, когда речь шла о чужой человеческой жизни.
В отличие от многих, жил один. Как говорил сам, ни родины, флага. Передач не получал. Был похож на маленького злобного поросёнка. Старики пенсионеры его побаивались. Сеня любил повторять:
