Иногда Гуми и Фокс исполняли обязанности дровосеков и водовозов, так как тендер необходимо было снабжать всем необходимым для поездки следующего дня. Вот почему Банкс и избирал места для остановок преимущественно вблизи рек и опушек леса. Вся эта заготовка совершалась под руководством инженера, не забывавшего никаких мелочей.
Когда оканчивалась работа, мы закуривали сигары и вели беседы об этой стране, вполне известной Году и Банксу. Что касается капитана, то, пренебрегая обыкновенными сигарами, он предпочитал трубку с ароматическим дымом «гукаха», тщательно набитую рукой его денщика. Общим желанием было заманить в небольшие экскурсии полковника Мунро, но всякий раз он отклонял наши предложения и оставался в обществе сержанта Мак-Нейля.
Прохаживаясь вдвоем взад и вперед, они говорили мало, но казалось, вполне понимали друг друга и не нуждались в обмене мыслями вслух. Оба были поглощены роковыми, ничем не изгладимыми воспоминаниями. Может быть, эти воспоминания воскресали еще живее, по мере того как сэр Эдвард Мунро и сержант приближались к театру восстания?
Очевидно, какой-нибудь затаенный план, а не простое желание путешествовать в приятельском обществе заставило полковника Мунро присоединиться к экспедиции на север Индии. Я должен сказать, что Банкс и капитан Год разделяли мое мнение на этот счет. И нередко мы спрашивали друг друга, не без некоторых опасений за будущее, не везет ли наш «Железный великан» актеров целой сложной драмы.
Глава седьмая. БОГОМОЛЬЦЫ НА РЕКЕ ФАЛЬГУ
Нынешний Бихар занимает территорию, некогда бывшую Магадхаской империей. В эпоху буддистов эта страна была священной землей, и до сих пор еще она переполнена храмами и мечетями. Но прошло уже много веков с тех пор, как брамины заняли место жрецов Будды, завладели их «вигарами» и живут доходами с богомольцев. Правоверные стекаются к ним с разных сторон, и они конкурируют со священным Гангом, Бенаресом и церемониями Яггернаута, одним словом, превратили страну в свое поместье.
Край этот один из богатейших. Кругом необъятные рисовые плантации, обширные маковые поля, многочисленные селения, тонущие в зелени под тенью пальмовых, манговых, финиковых деревьев. Дороги, по которым катился наш паровой дом, походили на крытые аллеи тенистого сада, где влажная почва поддерживает живительную прохладу. Мы двигались вперед, руководствуясь картой, не боясь сбиться с пути.
Из-под ног слона вылетали целые стаи белых рисовок, терявшихся в молочных спиралях пара. Там и сям отделялись сплошные массы бананов, шеддоков (померанцевых деревьев с крупными плодами) и квадраты полей, засаженных кустовидным горохом (ствол имеет до одного метра вышины), темная зелень которых служила рамкой заднему плану пейзажа.
Жара стояла невыносимая. В окна сквозь влажные плетенки экранов едва проникало несколько струек воздуха. Теплые ветры, набравшись теплорода с поверхности обширных западных равнин, душили зноем. Пора было июньскому муссону освежить атмосферу. Никому нельзя вынести палящих лучей жаркого солнца, не рискуя захватить какую-нибудь опасную болезнь.
Потому-то и в полях не видно было ни души. Даже «риоты», привычные к знойному припеку, и те не осмеливались выходить на работы. Только по тенистым дорогам и возможно еще было отважиться путешествовать в такую пору, и то не иначе как под прикрытием нашего подвижного «бенгало». Наш Калуф должен был быть отлит, не скажу из платины — так как в подобных условиях сама платина непременно должна была бы расплавиться, — а, вероятно, создан из чистого углерода для того, чтобы оставаться невредимым у расплавленной решетки паровика. Нашему индусу все было нипочем! Он закалил себя не хуже огнеупорного чугуна, проводя жизнь на площадках локомотивов индийских железных дорог.
Девятнадцатого мая термометр, висящий в столовой, показывал 106 градусов по Фаренгейту (41o по Цельсию). Вечером в тот день мы не могли совершить даже нашей обычной прогулки для «гавакана». Буквальный перевод этого термина «поесть воздуху» и употребляется для обозначения того, что люди, задыхавшиеся целый день от жары, отправляются подышать вечерней прохладой. Однако в упомянутый день и вечером мы не могли высунуть носа из своего бенгало.
— Господин Моклер, — сказал мне сержант Мак-Нейль, — сегодняшняя погода напоминает мне последние дни марта, когда сэр Роз с двумя орудиями силился пробить брешь в стенах.
Было уже шестнадцать дней, как мы переправились через Бетву, и в продолжение всех этих шестнадцати дней ни разу не разнуздывали наших лошадей. Мы дрались в высоких гранитных стенах, и можно сказать, что там нам было не лучше, чем в пылающей печи. По рядам ходили «шитзи» с мехами, наполненными водой, и обливали нам голову, пока мы стреляли, иначе мы бы все попадали от солнечных ударов. Я как раз помню ту минуту, когда я совсем уже изнемогал. Череп трещал, собираясь словно лопнуть, и я чувствовал, что сейчас упаду. Вдруг полковник Мунро заметил мое состояние, выхватил мех из рук «шитзи» и облил меня: это была последняя порция воды, добытой нашими водоносами… Такое век не забудешь — за каждую каплю той воды человек готов заплатить столькими же каплями своей крови! Да если бы я пролил всю кровь за моего полковника, то и тогда еще останусь его должником.
— А скажите, сержант, не находите ли вы, что со времени нашего выезда полковник стал еще задумчивее? Мне сдается, что с каждым днем…
— Вы правы, — перебил меня несколько поспешно Мак-Нейль, — но это вполне естественно! Полковник приближается к Лакнау и Канпуру, к тем местам, где Нана Сахиб убил… Не могу говорить об этом без того, чтобы вся кровь не ударила мне в голову. Быть может, мы сделали бы лучше, избрав другой маршрут, дальше от провинций, пострадавших от мятежа! Эти события недостаточно далеки от нас, чтобы память о них сгладилась!
— Что же мешает нам, Мак-Нейль, переменить маршрут?
Я сейчас переговорю об этом с Банксом и капитаном…
— Поздно, — заметил сержант. — Я имею причины полагать, что полковник желает видеть еще раз театр военных действий и побывать в том городе, где леди Мунро окончила жизнь, и окончила какой смертью?
— Если вы так думаете, Мак-Нейль, то не лучше ли представить полковнику действовать как ему угодно и не менять наших планов? Часто люди находят известного рода облегчение в горе: пойти поплакать на могилу дорогих им покойников.
— Поплакать на могилу! — воскликнул Мак-Нейль. — Хорошая могила — канпурский колодезь, куда навалили вперемежку кучу жертв! Разве это похоже на надгробный памятник наших шотландских кладбищ, где заботливая рука близких разводит цветы над прахом того, кто лежит под камнем с именной надписью, и лежит один, особняком! Ах, господин Моклер, боюсь я, что полковнику будет страшно тяжело. Но, повторяю, теперь поздно останавливаться. Кто знает, не откажется ли он ехать с нами в случае, если бы мы вздумали изменить направление? Положимся на Божью волю!
Очевидно, Мак-Нейль, когда разговаривал со мной, знал о проектах сэра Эдварда Мунро. Но сказал ли он мне все, что знал? Не согласился ли полковник покинуть Калькутту с единственной целью посетить Канпур? Как бы то ни было, но теперь его как магнит притягивало к месту развязки ужасной драмы.
Мне пришло в голову спросить сержанта, отказался ли он сам от всяких помыслов о мести или, другими словами, верит ли он, что Нана Сахиб действительно умер?
— Нет, — отрезал Мак-Нейль, — хотя у меня нет точных данных, на которых опиралось бы мое мнение, но я не могу поверить, чтобы Нана Сахиб умер, не понеся кары за свои преступления… Конечно, я ничего не знаю и ничего не слыхал… но инстинкт говорит мне это… Ах, господин Моклер! Жизнь для законной мести — это все еще похоже на жизнь! Дай Бог, чтобы мои предчувствия не обманули меня!
Сержант не договорил, но жест доказал его мысль. Слуга был заодно со своим господином! Когда я передал Банксу и Году этот разговор, все мы решили единодушно, что изменять маршрут нельзя. Впрочем, не было говорено о том, чтобы ехать в Канпур, а просто существовало намерение, переправясь за Ганг, направиться к северу, через восточную часть королевства Ауд и Рохилькенда.
