Мужчина делает паузу, раздраженно сопит, и оттого, что Мишель нечего больше сказать, он спрашивает:
— Вы сумасшедший?
Человек с рычанием подается вперед, так что сияние хирургических ламп окружает его голову нимбом помешанного святого. Огромные липкие ладони хватают лицо Мишель, большие пальцы замирают над его глазами, как готовые к броску змеи. Лицо мужчины, искаженное сдерживаемой яростью, теперь на расстоянии каких-то дюймов. Его дыхание воняет гнилыми овощами и мятными леденцами.
— Думаешь, этого достаточно, — говорит он, и слова оседают на щеках Мишель капельками слюны. — Господи, как будто я раньше такого не слышал. Думаешь, этого хватит задурить мне мозги?
Хватка усиливается, руки мужчины сжимаются стальными клещами. Мишель думает, что при желании закончить все быстро и легко они могли бы раздавить его череп как гнилую дыню. Но он знает, что мужчина не торопится, он собирается взяться за дело с толком, и быстрая смерть была бы гораздо лучше.
— Просто я и раньше сумасшедших встречал, — Мишель требуется усилие, чтобы открыть рот, сопротивляясь сокрушающей хватке. — Они очень похоже разговаривали.
— Второе июля 1947 года, уебище! — орет мужчина в лицо Мишель, как будто это должно что-то значить для него, как-то объяснить происходящее. — Второе июля 1947 года, ты, мелкий извращенец! Скажи мне, что упало с неба той ночью, если хочешь жить! Если хочешь малейший шанс выбраться отсюда живым!
Мишель судорожно глотает, думает об отчиме и дерьмовой жизни в Шривпорт, думает о свободе, нахлынувшей, стоило ему сойти с автобуса в Новом Орлеане, о Робин и прочих. Закрывает глаза.
— Для таких, как вы, существуют лекарства, — шепчет он. Рука, сдавившая правую сторону лица, исчезает, краткий момент без боли, прежде чем кулак врезается в его переносицу и снова приходит милосердное забытье.
Человек бессильно смотрит вниз, на переломанную окровавленную маску, в которую он превратил личико хорошенького мальчишки — яркие струйки вытекают из ноздрей, на блестящий металл, собираются в алые лужицы по обе стороны от головы. Все еще размалеван, как на карнавал, издевается своей лживой женственностью. Издевается над его слабостью, над печальным фактом: манипулировать им оказалось так легко. Так легко заронить сомнения в себе даже после всех его трудов, тщательных опытов и наблюдений. Он смотрит на перепачканный кровью правый кулак: пальцы по-прежнему сжаты, ногти впились в его же плоть. Пятна зараженной крови мальчишки говорят: ты так слаб. Ты очень, очень слаб.
Мужчина отступает от операционного стола и чуть не натыкается на стул. Рискованно было взять сразу двоих за ночь. Сначала транссексуал — уже мертвый, ждущий погребения, — а теперь этот ребенок-шлюха, даже не личинка, просто гребаная малолетняя проститутка, играющая в переодевание. А ведь мужчина знает, что никогда никого не должен брать домой, кроме тех, кто пошел до конца. Он нарушил одно из самых священных своих правил из-за сновидений, из-за того, что видел в окно: птицы в тучах над рекой, над городом. Потому что ему нужны были ответы, и слишком страшно ждать.
Стоит испугаться, и становишься неаккуратным, думает он. Стоит проявить неаккуратность, и ты мертв.
— Второе июля, — тихо говорит он, и холодно смеется над собственной глупостью. Нервно вытирает ладони о штаны. — Этот даже не знает, кто я, и уж, конечно, не знает о втором июля. Он вообще ни хрена не знает!
Он кружит вокруг стола голодной, но нерешительной акулой, удивляется, как вообще мог подумать, что мальчишка может быть хоть как-то полезен, осознает, что это был вынужденный выбор, результат слепого отчаяния. Если бы он только мог отогнать сцены из кошмаров достаточно надолго, чтобы сосредоточиться, если бы мог догадаться, откуда ощущение перемен. Почему после стольких лет осторожных, кропотливых расчетов внезапно полностью переменился ритм Их движений, столь же предсказуемый, как приливы, смена времен года и фаз луны? Он не в состоянии даже припомнить, когда именно впервые распознал это ощущение напряженного ожидания. Примерно после того, как привез в дом транссексуала, после начала опытов и допроса.
Что-то в небе, возможно. Гром? думает он, стараясь вспомнить вопрос, который задал этому ребенку на столе насчет грома, и важно ли это. Мужчина бросает взгляд на стенные часы и понимает, что мальчишка находится без сознания уже три четверти часа. Как? Как, бля, могло пройти столько времени? Он смотрит на часы на запястье, проверяя.
Человек перестает кружить и замирает неподвижно. Закрывает глаза, сосредотачивается на крошечном островке покоя, спрятанном так глубоко в его душе, что Им никогда не найти. Что-то для дождливых дней, думает он каждый раз, когда надо вернуться к этой части себя, и тут же ледяной дождь стучит в окно. В этом островке он может обрести спокойствие, или то его подобие, которое ему вообще доступно. Хоть каплю этого спокойствия, чтобы снова взять себя в руки. Контроль — вот единственное, что важно.
Мужчина переплавляет покой в нечто большее, купается в нем. Стоит и слушает свое сердце, часы на стене, дождь снаружи и влажное, затрудненное дыхание мальчишки на столе. И медленно, но с неумолимостью наполнивших его слух ритмов, начинает вырисовываться простое решение, написанное на непреложном языке его решимости.
Человек впервые увидел Джареда По через две недели после того, как убил давшего интервью телевизионщикам транссексуала, сменившего женский пол на мужской. Он всегда верил в провидение или нечто в этом роде, так что сразу понял, как только увидел листок, прикнопленный к доске объявлений в одной из кофеен Французского квартала. Он по обыкновению пил черный горький африканский кофе в «У Кальди»,[13] когда заметил ксерокопию (черные чернила на желтой, как лютик, бумаге) среди дюжины других — рекламы рок-групп и объявления о пропавших животных. Он снял листок со стены и прочел, дожидаясь, пока кофе остынет и можно будет пить. Сверху было напечатано готическим шрифтом БОЛЕЗНЕННАЯ ЭКСПРЕССИЯ. Под заголовком — плохо воспроизведенная фотография: коленопреклоненная фигура с опущенной головой. Рядом с кнутом в руке возвышался кто-то еще. Определить пол ни первого, ни второго мужчина не смог.
Он разгладил объявление на столешнице и внимательно прочел его несколько раз, чтобы точно не упустить ничего важного. Кроме заголовка и фото была еще пара абзацев, вырезка из «Голоса Гринвич Вилладж», оповещающая об открытии «достойного преемника Роберта Мэпплторпа, Джареда По из Нового Орлеана». Статься продолжалась описанием работ фотографа как «изощренно замысловатых» и «вдохновленных, но совершенно не подражательных… По] мастерски разбирается в нюансах абсолютной деконструкции пола и гендерных ролей». Под фотографией был напечатан адрес в деловом центре города, название галереи «Бумажные порезы» и расписание выставки. Человек, который тогда все еще называл себя Джозефом Лета, аккуратно сложил листок и убрал в нагрудный карман рубашки.
В следующую же субботу он взял такси и поехал на открытие выставки Джареда По. «Бумажные порезы» оказались не настоящей галереей, конечно, просто бывший склад, слегка (и только слегка) приведенный в порядок, со скромной вывеской у входа. Внутри было пять-шесть десятков человек и лабиринт из панелей, на которых красовались фотографии Джареда По в тонах сепии, отпечатанные на матовой коричневатой бумаге и обрамленные в ржавую сталь или сверкающий хром.
Джозеф Лета сунул пятерку в пластиковую коробку для пожертвований у двери и двинулся между группками изучающих выставку людей. Его сердце забилось чаще, стоило такси свернуть с Фелисити на Рыночную улицу, и теперь он опьянел от адреналина и бешеного пульса. Вот он, идет меж Ними и Их приспешниками, андрогинными телами в латексе, коже и сетчатых чулках. Лица раскрашены мертвенно-белым, как черепа, глаза — черным, как пустые впадины. Губы и брови проткнуты кусочками металла и кости, украшения напоминают обломки, оставшиеся после промышленной катастрофы. Они не обращают внимания на него, убийцу среди Них, просто продолжают распускать перья и позировать. Никогда раньше он не чувствовал себя и вполовину столь могучим, как в тот миг: в окружении врагов и явно невидимый для Них.
Джозеф Лета прихватил один из своих желтых блокнотов и механический карандаш. Он останавливался перед каждой вывешенной на панели мерзостью, изумленный и завороженный откровенностью, с которой Они выставляли напоказ себя, свои извращенные образы и подобия на бумаге. Он аккуратно делал заметки, записывая названия и номера фотографий, краткие, но осторожные описания каждой без исключения.
Когда он осознал, что кто-то смотрит через его плечо, то резко обернулся, прикрыв рукой свои записи. Нарушитель оказался высокой тварью, замаскированной под женщину, тощей как пугало и бледной как мел, словно каждый миллиметр обнаженной кожи был выбелен. Оно было одето в потрепанную черную футболку с отодранными рукавами и воротом, обтягивающие как вторая кожа черные штаны, под которыми не было заметно ни малейшего признака гениталий — если там вообще было что скрывать. Между тонкими черными бровями была нарисована красная точка, вроде бинди у индусок.
