Вскоре неподалеку раздался разбойничий свист. Потом кряканье, карканье, глумливый хохот, и, как будто бы, рокот моря. Я энергично завозился, забормотал и добился желаемого — мой носильщик, недолго думая, бросил беспокойную ношу. Я не обиделся, логика понятна. Пришли — пусть дальше сам, на Шабаше много чего поинтереснее малознакомых пьяниц.
Я открыл глаза и вскочил. Вокруг волновалась толпа, существ с триста. Но мне было не до них. Не до ведьм, не до вурдалаков, не до Баваан Ши и гномов. На склоне Страшного Холма стоял сияющий исполин с головой дикого козла. Метров под двадцать ростом, в плаще из перьев, могучий, длиннорукий. Правую руку он воздел к ночному небу, и буравил толпу бешеными оранжевыми глазами. На ладони поднятой руки сидела Люба, Ее сорочка была белоснежнее, чем одежда жриц-девственниц, голову обнимал лохматый венок, грудь вздымалась под тонким полотном, будто ведьма прямо сейчас занималась любовью, по губам бродила ухмылка. Глаза на бледном как мел лице казались огромными. Люба смотрела на меня, и только на меня. Я смотрел на нее. Она меня узнала.
ЛЮБА Глава 30 Белка, белка, выходи!
Йет — гончая, приземлилась, стряхнула меня как блоху, и ушла в лес. Только рыкнула на прощанье. В переводе на людской что-то вроде «разорвала бы я тебя, да Повелитель не велит». За негустыми кустами, возвышался Страшный холм. Поросший рощицами, изрезанный ручьями, изуродованный обрывами и пещерами, кривой — косой, как моя жизнь. Слышался смех, визг, людские и звериные вопли. По склонам блуждали огоньки. Какие-то неопознанные пролетали над головой, то жужжа, то хлопая крыльями, то злорадно хохоча.
Однако мне было не до экзотики. Даже когда навстречу, качаясь в воздухе, выплыл оскаленный череп, я лишь вяло поздоровалась. Череп обиженно клацнул челюстью, и убрался в кусты.
А я чувствовала себя ведьмой приговоренной к костру. В смысле, уже привязанной к столбу посреди площади. Небывало сильное желание разгоралось во мне, как пожар в глубине торфяников — тлеет, тлеет, где — не видно, погасить невозможно. Едучий дым выползает отовсюду, дышать все труднее, глаза щиплет, и вдруг — ух! — и проваливаешься в раскаленную яму. Я еще не провалилась, но щеки пылали, а по ногам текло, будто меня полчаса ласкал Аркеной. Соски как каменные, хоть орехи ими коли, живот крутит, дышу не хуже чем в разгаре соития, что же дальше-то будет? Самое противное, что непонятно, кого я так бешено жажду! Ненавижу это состояние: «чего-то хочется, а кого не знаю»! Случайно вспомнился Аркеной, так чуть не вырвало. О Судье Викторе, честно говоря, вспоминать страшно. Бой-френды доведьминского периода вообще не считаются. Неужели это Тот, кто всегда приходит на Шабаш вот так, изуверски, зовет меня раздвинуть ноги и познать радости? Бабка говорила, что «девочки, которые удостоились, в восторге», а я чего-то настроена скептично..
А вот и Бабка, собственной персоной!
— Опаздываешь, Люба!
И власным жестом указала место в полукольце сидевших перед ней ведьм. Я только сейчас сообразила, что продираюсь сквозь толпу гостей Шабаша. Весь потусторонний зоопарк уродов застыл в ожидании, все смотрели на Бабку.
Черная и элегантная, с грамотным макияжем, в руке — связка хвороста. Перед ней — низенький желеэный треножник с глиняной крынкой.
Первый ряд зрителей — полукольцо ведьм, одетых так же как я — венки, белоснежные сорочки. Ага, поняла, Избранные. Ну это легче, хоть не одной отдуваться.
Бабка приседает враскорячку и погружает свободную руку в крынку. Такого серьезного, вдохновенного, как у дирижера симфонического оркестра, лица я у нашей старой перечницы ни разу не видела. Она поджигает взглядом хворост, и надрывно поет. Волшебные слова «айе-сарайе» тонут в потоке тарабарщины и выныривают снова. Крынка окутывается голубым пламенем, из нее выпрыгивает тварь, похожая на облезлую белку. И начинается всеобщая истерия. Белку приветствуют стоя, перед ней склоняются в глубоком поклоне, и даже простираются ниц. Слышны хвалы «мессиру», «властелину», «повелителю светил» и еше с полдесятка имен и титулов. Я слышу, как за моей спиной вспыхивают несколько драк — кто-то считает, что звать белку «мессиром» невежливо, а кто-то уверен, что необходимо. Шторм верноподданического бардака крепчает, и вдруг смолкает, как ведром накрытый.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Никакой облезлой белки больше нет. Перед немым Шабашем стоит атлет с козлиной головой и ногами. Между тяжелых витых рогов пылает голубое пламя. В оранжевых зенках з вертикальным зрачком, я, ой мамочки, вижу собственное отражение. Там я абсолютно голая, и мечусь на пике страсти. Причиндалы Того, кто пришел на шабаш, похожи на пушечные ядра. Его удав сонно вздрагивает, он него исходят волны жара, они чуть не опрокидывают навзничь полукольцо ошарашенных ведьмочек. И я с ужасом понимаю, что хочу именно его.
ЛЮБА Глава 31 Четверть часа я потреплю
Терпкие, горячие чувства — страх, похоть, радость новизны, кипели в моей сверхпопулярной груди. Мне начинало здесь нравиться.
— Не хватает только поэтичности. — подумала я. — Слишком все ярко и ужасно, про такое стихи не пишут.
— А Пушкин — хороший поэт, Люба?
Я резко обернулась.
— Да!
Передо мной стоял стройный и ладный чернокожий. Быть воплощением обаяния, ему мешали только бешеные оранжевые глаза со змеиным вертикальным зрачком.
— Вы? — я уставилась на козлоголового атлета впереди, потом на чернокожего секси за спиной.
— Нечему удивляться. Само собой, я умею находиться сразу в нескольких местах и принимать любые обличья. Значит, Пушкин хорош, а Шабаш недостаточно поэтичен?
— И вы тоже мои мысли читаете… — сокрушенно вздохнула я.
— Извини, машинально. Если тебе неприятно, я не буду. Только это не придаст тебе таинственности. Я все пойму через чувства. Вот тебе подарок, все как ты хочешь. «Евгений Онегин» глава 5 строфа, если не ошибаюсь, XI. Сон Татьяны.
И он начал декламировать:
— «Один в рогах, с собачьей мордой,
Другой с петушьей головой,
Здесь ведьма с козьей бородой,
Тут остов, чопорный и гордый,
Там карла с хвостиком, а вот
Полужуравль и полукот.
Еще страшней, еще чуднее,
Вот рак верхом на пауке
Вот череп на гусиной шее
Вертится в красном колпаке…»
Такого убедительного чтения Пушкина я еще не слышала. Все, о чем шла речь в стихе, мгновенно появлялось в реале, и норовило со мной поздороваться!
На раке с пауком я сломалась, и взмолилась о пощаде. Я реально испугалась! Верховой паук был такой здоровенный, что мог бы везти и меня, а я и маленьких — то побаиваюсь, если что…
— Все-все, олл райт, хватит с меня поэзии, прекратите, убедили, была не права!
Ответом мне была белозубая улыбка и широкий жест рукой. Тот, кто пришел на Шабаш показывал на Череп на Гусиной Шее. В глазницах монстра, что-то ползало и шевелилось. Кроме шеи, он имел вполне откормленное гусиное туловище. Уверенно стоял на одной лапе, перепонками другой сжимая плеть — семихвостку.
— Прошу любить и жаловать, Санкюлот Червеглаз. Тебе, Любочка, разрешаю звать его попросту, Саней. Одной тебе, заметь. Он будет вашим Распорядителем и Судьей.
От последнего слова у меня замерз воздух в горле. Как пристально смотрит на меня Тот Кто пришел на Шабаш! Он что-то знает? Как живые встали перед глазами дергающиеся в пасти козлоголового ноги несчастной Раиски, которая переспала с Судьей. Стоп, Люба, не паникуй! Да, но… Что «но», дура, какое «но»? Ты-то спала с Судьей только мысленно? Вот и успокойся. Нет тела — нет дела!
Темнокожий положил горячую руку мне на плечо. Нужно немедленно блокировать мысли о Судье, он же их сейчас прочтет!
Я в упор не знала, чем можно подавить настолько навязчивую мысль. В последние дни не думать о проклятом Судье мне почти не удавалось. Пришлось прибегнуть к универсальному средству. Я изо всех сил сосредоточилась на собственном лоне. На желании! На сексе, на ласках, на смазке, на дрожи, на стонах, на поцелуях, на минете, на трахе, черт его подери!!!
