Мать все это видела, но дочери не перечила.
Мария Михайловна выходила из дому тихая, бледная, сопровождаемая мальчиком-слугой, который носил за ней аптечные снадобья, и переходила от одного крестьянского двора к другому с утешением и помощью; и казалось, ей самой становится легче оттого, что она помогает болящим. Но дома она изнемогала от тоски. К соседям не ездила и не любила сидеть с гостями, а больше бродила по комнатам с заложенными за спину руками.
Бо́льшую часть дня Мария Михайловна возилась с болезненным сыном своим. И любовь и горе выплакала она над его головой. Он начинал говорить первые слова, и это ее восхищало. Она брала ребенка к себе на колени и играла на фортепьяно, а он, прильнув к ней головкой, сидел неподвижно. Звуки музыки волновали Мишу: он внимательно слушал, и слезы катились по его личику — мать передала ему необычайную чуткость свою.
Ребенок часто болел — то сильный жар, то сыпь и нарывы, то непрестанный крик указывали на то, что ребенок страдает. Наконец наступали недолгие счастливые дни, когда Миша бывал здоров.
Зима тянулась бесконечно. Сугробы снега в саду, вой собак по ночам, волки, которые во тьме подходили к двору, чтобы задрать овец, петушиное пение поутру, ворчливый голос Арсеньевой, которая неутомимо отдавала хозяйственные распоряжения, — вот из чего складывался день. Приезжали гости, но с двумя только любила беседовать Мария Михайловна — с Григорием Васильевичем Арсеньевым, братом отца, и с дядей Афанасием.
Григорий Васильевич походил на брата своего, Михаила Васильевича. Он приезжал с букетами, сорванными в цветнике и в оранжерее, галантно раскланивался и подавал цветы племяннице. С дядей Мария Михайловна говорила об отце, вспоминала разные случаи из жизни Михаила Васильевича. Когда Арсеньева уходила, дядя хвалил Юрия Петровича и удивлялся, почему его так не любит Елизавета Алексеевна. Намекая на тяжелый характер Арсеньевой, он нашептывал Машеньке:
— Уж на что покорен и терпелив был Михаил Васильевич, а и то довольно часто на нее жаловался!
Дядя Афанасий по возрасту казался скорее братом, чем дядей. Он приезжал с корзинами фруктов или ягод, которые выращены были у него в парниках, а тепличных цветов он не любил.
— Да ну их, эти веники! — говаривал он пренебрежительно даже о самых лучших букетах.
Афанасий Алексеевич входил в комнату огромный, загорелый, свежий, потому что бывал он много времени на воздухе и как страстный охотник не курил. Он почтительно целовал руку сестры и вызывал Марию Михайловну.
— Ну как, племяш? — говорил он, заключая ее в широкие объятия. — Сознавайся, сколько романов за ночь прочитала?
И они, пренебрегая расписанием дня, в неурочное время ели яблоки у окошка, и Мария Михайловна с интересом слушала его рассказы.
Юрий Петрович был ниже своей жены, а с дядей Афанасием Мария Михайловна была под пару: оба высокие, черноволосые, смуглые. Они были схожи чертами, как брат и сестра, но выражение лиц их резко отличалось — мечтательность, наивность и страдание не оставляли Марию Михайловну, а лицо Афанасия Алексеевича постоянно меняло выражение: то выжидательная хитрость в глазах, то нежность, то неожиданная жесткость. Но глаза его были хороши — умные, проницательные.
Арсеньева, любуясь, как хорошо они проводят время вдвоем, думала: вот ежели бы Машеньке такого мужа, как Афанасий, то все бы пошло по-другому!
Дядю Афанасия часто водили в детскую. Миша рос медленно, ходить еще не начал, а ползал по полу, не вставая на ноги. Головка у него была большая, ноги плохо поддерживали тяжесть тела. Миша любил чертить мелом на полу, и, несмотря на то что няня старалась отучить его от этой «пачкотни», бабушка и мать велели ему не мешать.
Елизавета Алексеевна, помня пророчество повитухи, говорила дочери:
— А может, знаменитый живописец будет?
На это Мария Михайловна, влюбленно глядя на сына, отвечала:
— Дай-то бог!
Миша делался с каждым днем все милее. Но мысли Марии Михайловны постоянно улетали к мужу. Где он? Что он делает? Думает ли о ней? Боже мой! Она бы могла быть с ним, ежели бы не заболела!
Она вздыхала, ревнуя и заливаясь слезами. Ей не хотелось никуда выходить, и она ходила по залу, ломала руки, вглядывалась в зеркала и ужасалась перемене, которая произошла в ее наружности. Бледность и худоба ее старили. Веки припухли, покраснели от постоянных слез. Чтобы забыться, она шла к ребенку и опять расстраивалась: доктор нашел у Миши золотуху и прописал особую диету. Целуя и лаская сына, она замечала в глазах его страдальческое выражение и, пугаясь, звала бабушку на помощь. Тогда Арсеньева, делая веселое лицо, разгоняла страхи дочери.
По вечерам Мария Михайловна любила писать Юрию Петровичу, но он отвечал ей редко, поэтому она многие свои письма сжигала; приятнее ей было писать в безответном дневнике или же сочинять стихи и записывать их в альбом.
Весной она стала чаще выходить из дому, бродила по саду, но ее раздражало, что она не может быть наедине с Мишей. Сзади плелись пожилая бонна Христина Осиповна и молодые здоровые няни, которые легко поднимали ребенка и носили на руках.
Неожиданно летом прошел слух, что Юрий Петрович вернулся к Кропотово и живет там уже неделю. О господи, приехал к матери, а к ней, к любящей его жене, не едет!.. Правда, Анна Васильевна сильно болеет.
В слезах Мария Михайловна пошла в детскую. Миша тотчас же прильнул к ней и взобрался на колени.
— Зачем плачешь? — спросил он, не умея еще выговаривать некоторые звуки.
Пальчиком он осторожно трогал ее веки; ему не было еще двух лет, но он уже говорил всё.
— Милый!..
— Баба говорит: мама больна.
— Ничего! Может, бог даст, поправлюсь…
— Мама, пойдем, там бом-бом! — И он тащил ее за руки, указывая на зал, где стояло фортепьяно.
Она согласилась на его просьбу и стала играть сначала для утехи ребенка, а потом, увлекшись, спела романс своего сочинения, подбирая музыку к написанным ею стихам:
Кто сердцу может быть милее,Бесценный друг, тебя?Без воздуха могу скорееПрожить, чем без тебя!Всю радость в жизни, утешеньеИмею от тебя.С тобой повсюду наслажденьеИ мрачность без тебя.
Когда она окончила, то заметила, что Миша неподвижно ее слушал и тихие слезы катились у него из глаз.
— Вот и ты заплакал! Разве можно? — целуя его, говорила мать.
— Я, мама, так. Смотри: больше слез нет! — И он, улыбаясь, запрыгал.
Мать отдала мальчика няньке и продолжала петь жалобно и надрывно, как раненая птица. Неожиданно она почувствовала, что любимые руки обнимают ее, и вздрогнула.
Юрий Петрович, веселый, такой же красивый, как в первый день встречи, сверкая жемчужными зубами, смеялся, поддразнивая жену, что она испугалась его появления.
Они сидели до сумерек, и он рассказывал, что приехал с надеждой, что она поправилась, что они заживут так же хорошо, как и в первый год брака.
Мария Михайловна сожалела, что она не береглась и недостаточно заботилась о своем здоровье. Юрий Петрович клялся, что без нее ему жизнь не в жизнь. Он вспоминал, как они жили в Петербурге и в Москве. Одному скучно. Надоела холостая жизнь, хочется жить с ней, со своей родной женушкой. Скучала ли она без него? Вспоминала ли?
Она спела ему свои стихи, и он обещал ей написать ответ.
Опьяненная его словами, счастливая, Мария Михайловна опять ожила. На этот раз Арсеньева боялась нарушить радость дочери и не выходила из своих комнат, сказываясь больной. Но Мария Михайловна пришла напомнить ей, что она не исполнила своего обещания — не выплатила всех денег в срок, указанный в векселе, а срок истекал 21 августа. Машенька так волновалась, что Арсеньевой пришлось тряхнуть мошной.
Юрий Петрович уговорил Марию Михайловну съездить с ним в Кропотово и там ответил ей на стихи тоже стихами:
Я не скажу тебе «люблю»,Всеобщей моде подражая:Как часто говорят «люблю»,Совсем о том не помышляя!И слово ли одно «люблю»В себе всю нежность заключает?Нет, мало говорить «люблю»,Коль сердце то не повторяет.Кто часто говорит «люблю»,Тот редко и любить умеет.Иной не вымолвит «люблю»,А чувством только пламенеет.Так я не говорю «люблю»,Храня молчанье осторожно,Но верно так тебя люблю,Как только мне любить возможно.
Кропотово, 26 августа 1816 г.Он привез Марию Михайловну домой, искренне огорченный ее болезненным состоянием, просил ее заботиться о своем здоровье, благословил сына и вскоре опять уехал в Москву.
Глава V
Жизнь Марии Михайловны на волоске. Вызов Юрия Петровича из Москвы. Последнее объяснение. Смерть Марии Михайловны Лермантовой
