сверху. На разделочной доске лежала сгнившая голова Ваксы-мусорщика. Человек аккуратно счищал с черепа ножом трупную гниль. Горчинский подумал, что хочет увидеть лицо этого человека. Вид поменялся. На Горчинского взглянул черными без зрачков глазами и улыбнулся безгубым ртом преследовавший его в последнее время незнакомец. «Он меня преследует или это я преследую его?» – спросил сам себя Горчинский. Незнакомец открыл огромный черный рот без зубов, без губ, без языка, и Горчинский услышал: «Никто никого не преследует». Рот не шевелился, произнося эти слова. Незнакомец продолжал ковыряться в голове Ваксы-мусорщика, смотрел на Горчинского или, как показалось, в Горчинского и не закрывал теперь рта.
– Кто ты? – спросил Горчинский.
– А ты кто? – спросил в ответ незнакомец.
Слова не звучали, слова шелестели, словно листья на ветру, и этот ветер шумел из черного рта; Горчинский чувствовал его на своем лице.
– Я смотрю на тебя.
– Ты смотришь в себя. Это я смотрю на тебя. Я безумие.
– То есть имени у тебя нет, – Горчинский усмехнулся.
– Ни у чего нет имени, ни у смерти, ни у жизни, ни у любви, ни у ненависти. У всего этого есть последствия, образы, цвета и смыслы. Я безумие.
– Я сошел с ума?
– Я не твое безумие. Я в принципе – безумие. Твое безумие тоже взросло, за это не переживай. Ты колосок, созревший сочный колосок на плодородной земле. Идет последняя жатва, и этот год урожайный, не находишь?
Он встал из-за стола, взял с разделочной доски голову Ваксы-мусорщика и пошел в комнату. Горчинский последовал за ним.
Комната была абсолютно пуста, если не считать многочисленных полок по стенам, на которых стояли многочисленные сгнившие головы.
– Можешь звать меня Лик. Такой у безумия лик. – Он поставил голову Ваксы-мусорщика на полку рядом с двумя другими головами, показавшимися Горчинскому знакомыми.
Горчинский вгляделся и узнал старуху и Катю Коржикову.
– Вот они, три колоска из пяти последних. Еще два – и жатва будет закончена, – Лик погладил голову Ваксы-мусорщика и вытер ладонь, испачканную разложившимся мясом, об штаны.
– Ты говоришь, последние колоски, сколько остальных? – спросил Горчинский.
– Бессчетное множество, – ответил Лик и пошел на кухню.
Он снова сел за стол, взял нож в руку и продолжил:
– Малое безумие, годами копившееся в мире, не стало нормой, пока не стало считаться безумием. Оно породило большое безумие, большое безумие копилось, пока не перестало пугать и шокировать. Оно перестало своим существованием вызывать даже удивление, чудесным образом преобразилось, стало новостью, новостным сюжетом не самой первоочередной важности. Большое безумие породило монструозное безумие, и вот теперь уже оно становится обыденным. Творится ад, но люди видят только отблески пламени этого ада и даже тут находят повод веселиться. Любовник расчленил любовницу и съел ее внутренности – ах, какие страсти, говорят люди, наверно, он сильно ее любил. Вот наш знакомый Вакса-мусорщик, так восхищавшийся гаммами и палитрами… что скажут, если узнают о его увлечениях? Скажут – ах, наверно, у него было трудное детство, насилие в семье и безысходность. И вот монструозное безумие, еще два колоска – и станет безумием тотальным. Не будет новостных сюжетов, некому будет говорить – ах, наверно, все это потому… Обретет чудовище голову, глаза и шагнет, и пройдется по всем семи холмам безумного города, а дальше отправится в странствие по миру. Превратится тотальное человеческое безумие в ничто, потому что больше некому будет считать происходящее безумием. Смерть, разложение, мрак души человеческой, тьма сознания породят новый мир. О! Это будет чудесный мир, мой друг. Наконец-то человек будет счастлив, потому что сможет творить все, что захочет, и не будет над ним законов ни человеческих, ни божьих, ведь и бог стал безумен из-за того, что тысячелетиями пытался справиться с безумием.
Лик медленно провел ножом себе по горлу. Горчинский ожидал, что хлынет кровь, но порез был чистым, будто на трупе, из которого выкачали всю кровь. Лик резал дальше, медленно, с наслаждением, пока нож не коснулся шейных позвонков. Так же медленно и аккуратно он провел ножом вокруг шеи, вокруг позвонков. Лик положил нож обратно на разделочную доску и руками повернул голову. Горчинский услышал хруст. Лик продолжал крутить голову руками из стороны в сторону, будто наслаждаясь ощущением, до тех пор, пока голова не отделилась от тела. Лик положил голову на разделочную доску.
– Теперь у чудовища есть голова, – сказал рот на отрезанной голове. – Ему осталось заиметь глаза и открыть их. Вот его глаза, – безголовый труп показал пальцем на Горчинского.
– Почему? В чем мое безумие?
– Ты наблюдал, мой друг. Ты сделал что-нибудь, дабы остановить безумие, творящееся перед тобой? Ты наблюдал, ведь ты глаза чудовища. Ты большее безумие, чем то, что видел сам.
Лик отнес свою голову в комнату и поставил на полку рядом с головами Ваксы-мусорщика, старухи и Кати Коржиковой. Голова Лика закрыла рот, закрыла глаза, безголовое тело обмякло и рухнуло на пол.
Картинка в окнах кухни Горчинского зарябила, и вид переключился на Теплостанский холм. Чудовище стояло теперь с головой. Рот безгубый и беззубый открыт, и во рту тысячи искаженных лиц, беззвучно кричащих и корчащихся то ли в муках, то ли в наслаждении. Пустые глазницы черны, но Горчинский уже понимал, что скоро в них появятся глаза.
Шестое окно
Пошел седьмой день как Горчинский оказался заперт в квартире без возможности выйти из нее. Пол, потолок и стены, все окна и межкомнатные двери транслировали черно-белую реальность города, превратившись в огромные мониторы. Горчинский лежал на полу на кухне, не двигаясь. Еда кончилась еще три дня назад. От голода кружилась голова. Горчинский смотрел в монитор потолка, посылая мысленные запросы. Он искал безумие, о котором говорил Лик. Поначалу Горчинский не верил, что его стало так много, но уже через два дня беспрестанного наблюдения ему стало казаться, что, кроме безумия, ничего в мире и не осталось. Так странно было узнать, что каждый день люди убивают столько людей, сколько не может убить природа с ее наводнениями, пожарами, землетрясениями, ураганами, извержениями вулканов и прочим. Ни одна болезнь, ни один вирус не может накидать столько трупов, сколько с пугающей легкостью оставляют после себя люди. И нет никакой большой войны, что война, люди просто убивают, и это безумие – всего лишь статистические данные и криминальная хроника. Если собрать всю кровь, пролитую человеком за день, можно в ней искупать само небо, и небо с удовольствием пьет кровь, чтобы пролиться кровавыми дождями на безумную землю; забеременела земля от крови, родила чудовище, и сын убьет мать, и убийство это будет обыденным, таким же повседневным, как и каждый день доселе. «Сколько матерей каждый день убивают сыновья?» – подумал Горчинский. Монитор потолка моргнул, и понеслась вселенская камера по городам и странам,
