— Вправо по канаве перебегайте! Вправо огонь! — передавал Андрей, а сам стрелял с сарая туда, где конные, слившись опять в темную стайку, летели над снегом, готовые через несколько секунд смешаться с черными кустами терна и дикой яблони. Из канавы по ним стреляли хоть и вразброд, но часто. По дороге к кустарникам бандиты оставили на снегу еще одно темное пятно. Доносился разгоряченный голос распоряжающегося около канавы Кудрявцева.
Ответная стрельба началась не сразу после того, как бандиты скрылись в кустарниках, прилегавших к скату, но велась, видимо, по команде, потому что пули рой за роем с визгом проносились над крышами дворовых пристроек и между вербами. С толстой вербы сорвало ветку, затем заиндевевшее дерево стало дымиться под пулями. Яков невольно поглубже спрятался в развилке, но, видя, что Андрей кувырком скатился с крыши в снег, опять высунулся и испуганно спросил невесть кого:
— Неужто достала?
— Да нет, это я по доброй воле, — засмеялся Андрей и, стряхивая с шубы снег, шутливо обругал свою слабую левую ногу.
Из кустов скоро перестали стрелять. Притихли и наши в канаве. Эта рассветная тишина тянулась для Андрея и Якова нестерпимо долго. Андрей все допытывался, что видит Яков с вербы, а тот, вглядываясь в пространство, краснел от утреннего мороза и от напряжения и, зябко поводя плечами, молчал. Да ему и нечего было сказать: кроме окраинных хат, оцепленных полукружьем канавы, кроме самой вершины ската и примыкавших к скату кустарников, протянувшихся от хутора на добрых три версты, ему ничего не было видно.
— Но хоть наших-то ты видишь? — спросил Андрей.
— А как же! Из канавы головы торчат.
— А бандиты, значит, сквозь землю провалились? — злился Андрей.
— Не знаю, куда они девались: может, тут под носом, под скатом, а может, и дальше.
— Бабушка сказала: или дождик, или снег… Что-нибудь будет, — пробурчал Андрей и хотел было уже пойти к тем, что лежали в канаве, как тишину разорвал простуженный, резкий и нахальный голос, донесшийся из-под ската, из кустарников:
— Краснопузые, чего же вы притихли? О чем помышляете?
— Ни о чем больше, как о том, чтобы вас, бандитов, перестрелять! — отозвался из канавы Кудрявцев, и голос его весело прозвучал в неподвижном морозном воздухе.
Несколько секунд помолчали.
— Эй, краснопузые! — раздался все тот же резкий голос. — Учтите, что мы сейчас будем обходить вас. Пишите завещание, а то поздно будет!
— Бандиты, кулацкие выродки! У нас уже написано завещание: что останется после нас — все трудовому народу! А живоглотов завещаем бить до последнего! — ответил Кудрявцев.
И верно потому, что слова Ивана Николаевича были близки настроению и помыслам его подчиненных, из канавы послышались новые голоса.
— Если храбрые — высовывайте морды, мы начнем вас умывать, — подзадорил Филипп.
— Начнем носы вам ковырять! — послышался голос Хвиноя.
— А кум Хвиной у нас в гору пошел, — сказал Андрей не то Якову, не то самому себе.
Но перебранка закончилась, а стычка, которую в канаве, за сараем и на вербе считали неизбежной, почему-то не начиналась. Прошло еще несколько напряженных, тихих минут.
— Окрутили нас, — послышался голос с вербы, — они к нам с разговорами, мы и развесили уши! А они тем временем пробрались по тернам подальше и во-он на дорогу выбрались! Теперь возьмите-ка их за рупь двадцать! — И Яков с озлоблением сорвал с головы и бросил оземь свою шапку.
— Какого ж ты черта ругаешь других, если сам во всем виноват?! Сидел, как ворона на суку, и толку, как от вороны, — вспыхнул Андрей и пошел к Ивану Николаевичу.
Кудрявцев и все остальные уже вышли из канавы, и, перейдя улицу, стояли теперь около самого ската. Винтовки держали кто наперевес, кто как палку… Все взоры были устремлены вдаль, туда, где за кустами терна и дикой яблони все дальше и дальше уносились конные.
У Ивана Николаевича и у его подчиненных вид был тоскливый и смущенный — ведь враг ушел почти из-под носа. Желая хоть немного поднять настроение товарищей, Андрей крикнул еще издалека:
— А все же мы им слегка утерли нос: амбар в целости стоит! Да и атаку ихнюю свернули в обратную сторону! Будем запрягать?
— Будем запрягать! — с сожалением и в то же время весело проговорил Кудрявцев. — Порядок тут наведут сами ясеноватовцы! Документы убитых и трофеи привезите мне в Забродинский, только поскорей…
Попрощавшись, Иван Николаевич повел забродинцев и осиновцев в тот двор, где были оставлены лошади и сани. По дороге громко и шутливо говорили и о том, что стреляли не так уж плохо, и о том, что кулаки накормили их баснями, как соловьев… Когда сели в сани и на подсанки и выехали со двора, солнце уже поднялось над белыми буграми. Кое-где на улице стояли люди и провожали их глазами. Хвиной, держась за плечо Наума, на прощанье помахивал им рукавицей.
Опасные дороги зимы
На следующий день утром, отлежавшись за длинную ночь на теплой печи, Хвиной встал. В хате никого не было. На глинобитном, чисто подметенном полу, под утренним солнцем, ворвавшимся через маленькие оконца, тепло светились кристаллы крупного красного песка. И Хвиной в какой уж раз поймал себя на мысли, что Наташка с каждым днем все больше блюдет в хате порядок и чистоту.
«Сутки нас с Ванькой не было дома, а у нее тут уйма нового», — думал Хвиной, отмечая появление в хате того, чего глаза его еще ни разу не видели: на кособоком потомственном столе появилась старенькая, но чистенькая, накрахмаленная скатерть, с угла на угол на ней расстелена дорожка; вокруг запечной кровати, короткой и широкой, предназначенной для Хвиноя и Петьки, когда им становилось уж очень жарко на печи, висела белая занавеска со сборками…
«Она — свое тянет, а мы — свое…»
Впервые обувая яловые сапоги и собираясь умываться, он с гордостью и усмешкой взглянул на стену, где, помимо шлемов, сейчас висели две винтовки и полевая сумка. Получалось так, что грубоватая жизнь Ваньки и Хвиноя как бы спорила в этой хате с жизнью, какой жила Наташка, все свободные часы проводившая в школе. Но было в этом споре и нечто ясное, обнадеживающее: все чувствовали, что грубые предметы заняли здесь место лишь затем, чтобы больше было в жизни чистого, светлого и радостного.
Хвиной уже завтракал. Усевшись на низенький стульчик и поставив тарелку на табурет, он ел пшенную кашу с тыквой, когда Наташка порывисто переступила порог и захлопнула за собою дверь.
— Папаша, — так она теперь называла свекра, — умывалися, а в зеркало не поглядели: на щеке и на носу кровь. Накипела.
Хвиною пришлось лежать в канаве как раз за большим рыхловатым камнем, и бандитские пули, задевая камень, осколками посекли ему щеку и горбину носа.
— Ты же знаешь, Наташка, что мне уходить в Верхне-Осиновский… С обыском туда, — полушутливо заговорил он. — Глянут богачи, а я с винтовкой, нос и щека в крови. Сразу догадаются, что было в Ясеноватском, и сами начнут сдавать хлеб…
Наташка проворно снимала с себя глубокие калоши, пуховый серый шарф. Переобувшись и покрыв волосы зеленой истрепанной шалью, занялась кое-чем по дому.
— Глядите, папаша, как бы подзатыльников не надавали вместо хлеба. Я сейчас заходила кое к кому из нашинских… — «Нашинскими» в хате Хвиноя называли дворы, в которых явно или тайно сочувствовали тому новому, что устанавливалось в хуторе с приходом советской власти. — Люди, папаша, как-то притихли. Были веселые, а теперь как воды в рот набрали. Их бы развеселить… В школе бы закатить такую вечеринку, чтоб полы от пляски под ногами загудели, — говорила Наташка, и ее румяные с мороза щеки вспыхнули еще ярче, над задорным носиком строго сдвинулись светлые брови, а серые глаза засветились холодной решимостью. Она и в самом деле верила — можно так отплясать, что настроение у людей сразу подскочит. И ей сильно хотелось такого веселья — веселья не одинокого, а разделенного со многими. Ей минуло всего лишь двадцать шесть лет, а было время, когда она уже с горечью думала: радости не будет. Мечтать о радости — это для нее то же, что обреченному на голод мечтать о сытном столе. А тут вдруг наступила пора, когда не то что зазорно, но даже приятно быть снохой Хвиноя и вовсе не стыдно в чириках, засунутых прямо в глубокие калоши, идти в школу, в культкомиссию… В школу приезжали лекторы из станкома, сюда сходились учителя и из Забродинского. Многие теперь хорошо знали Наташку, и не раз она слышала: «Наташа, ты родилась для танца». И она понимала, вернее чувствовала, что слова эти значат куда больше, чем слова «красивые штиблеты» или «дорогая кофта». Она научилась читать — сперва по складам, а потом бегло. Сегодня вместе с учителями от всего сердца посмеялась над стариком сторожем, да и как было не смеяться… Ночной ветер, как портной ножницами, отхватил от бумажки, висевшей на входной двери, левую половину, и, вместо надписи «Ликбез», осталось только «без». Старик с трудом нашел за воротами, в снегу, «Лик» и приклеил его к двери, но не с той стороны, и теперь на двери вместо «Ликбез» было написано «без Лик».
