— Да тише ты, Роджер! Вот мы и пришли. Вот твоя аудитория. — И ввела его в классную комнату.
Ученики — их здесь немало, — очень симпатичные мальчишки, с пониманием относились к Роджеру и старались умалчивать о том, что им о нем известно.
— Шелли! Запомни — Шелли! — нашептывала ему на ухо Гортензия, подталкивая его к столу. — Годвин, Платон, романтическое направление в поэзии…
Молча, с широко раскрытыми глазами он стоял возле стола, оглядывая класс. Она, тяжело вздохнув, прошла через все помещение и села за заднюю парту. Зазвенел звонок; все сразу притихли. Роджер шелестел на столе своими бумагами. За прошедшие дни он так редко обращался к своим записям — сейчас они ему абсолютно бесполезны. На лице его появилось отсутствующее, озадаченное выражение, и Гортензия нервно сглотнула, с ужасом понимая: вот он, этот день, наступил…
Но Роджер вдруг откашлялся, легонько ударил себя по щекам.
— Итак, Шелли! — начал он. — Джентльмены, сегодня мы остановимся на творчестве Перси Биши Шелли, великого английского поэта-романтика. Он родился в тысяча семьсот девяносто втором году в добропорядочной и богатой семье. Не правда ли, джентльмены, звучит эта фраза как парадокс. Но тогда были в Англии иные времена, и, по-видимому, в том самом году добропорядочность и богатство умели уживаться, не мешали друг другу.
Все ученики дружно засмеялись, Роджер тоже, и глаза его вдруг заблестели. Гортензия, почувствовав облегчение, отодвинулась подальше назад на своей скамейке. Теперь она уверена: еще один день их жизни пройдет успешно.
Санта-Клаус
Сэм Ковен отворил дверь квартиры, медленно прошел в гостиную и, не снимая пальто и шляпы, тяжело опустившись на старый, удобный стул, принялся ждать жену. Его мягкое, полное лицо, с серой щетиной бородки, было лишено какого-либо выражения, а тело подобно телу крепыша подростка, измочаленному ужасной усталостью из-за постоянного недосыпания. Он сидел, не расстегивая пуговицы пальто, с открытыми глазами, бросая равнодушные взгляды через весь двор на соседку: та проворно готовила субботний ужин из расставленных на столе банок и вощеных пакетов. Когда в замочной скважине жена повернула ключ, он, вздохнув, снял шляпу.
— Привет, Сэм! — поздоровалась она, входя. — Почему ты сидишь в темноте? Не в силах включить свет?
Он встал и, подтянувшись, вкрутил лампочку у себя над головой. Вспыхнул желтоватый свет.
— Понимаешь, я сидел… — начал он оправдываться.
— В чем дело? — Жена бросила на него пронзительный взгляд поверх узлов, которые держала в объятиях. — У тебя что, голова болит?
— Да, голова.
— Прими таблетку аспирина.
— Энн, мне хочется просто посидеть. Дай мне возможность спокойно посидеть.
— Хорошо, — отозвалась Энн. — Снова головная боль. — И прошла в спальню раздеться.
Сэм сидел неподвижно, вытянув короткие, жирные ноги и стараясь коснуться ими пола. Через двор он видел, что соседка готовит на ужин рыбу — тунца с жареным луком. В дверь позвонили. Из спальни вышла Энн, на ходу завязывая фартук. Интересно, кого это еще принесло? От двери она позвала:
— Сэм!
— Что такое? — крикнул он в ответ.
— Сэм, принесли наш заказ из овощной лавки. Дай мне денег — два доллара!
Сэм не ответил. Медленно расстегнув пальто, он не отрываясь следил, как соседка, эта ловкая женщина, проворно управляется с тунцом.
— Сэ-эм! — снова закричала ему Энн; короткое молчание, затем снова зов: — Сэ-эм!
Теперь она сама вошла в гостиную.
— Что с тобой? Никак ты оглох? Мне нужно два доллара, расплатиться с зеленщиком.
— У меня нет двух долларов, — тяжело вздохнув, ответил Сэм.
— Как это так «нет двух долларов»? — Энн подошла к нему поближе, наклонилась над его стулом. — Сегодня суббота?
Сэм кивнул, не отрывая глаз от соседки, снующей взад и вперед там, через двор.
— Насколько я понимаю, тебе платят по субботам, я права?
— Да, Энн, ты права.
— В таком случае…
— Миссис Ковен! — донесся до них сердитый голос зеленщика. — В моем распоряжении только световой день. Я не могу разносить овощи по ночам.
— Сэм… — снова начала Энн.
— Скажи ему — пусть уходит. Я расплачусь с ним в другое время, позже.
Энн, непонимающе поглядев на него, вышла из комнаты в прихожую, рассеянно стягивая фартук со своей стройной фигуры в аккуратно прилегающем корсете. Сэм встал, сбросил пальто на пол рядом со стулом. Подойдя к окну, опустил штору, чтобы не видеть, что происходит во дворе. Пошарил руками по карманам, в надежде обнаружить завалявшуюся сигарету, но ничего не нашел. Когда жена вернулась в гостиную, он вновь сидел на стуле, как ни в чем не бывало.
— Ну, так, — обратилась к нему Энн ласково, словно разговаривая со сконфуженным ребенком. — Выкладывай. — И села на диван, напротив. — Где же твое жалованье?
— Послушай, Энн, только не сердись… Все образуется, все будет хорошо. Дело в том…
— Только не нужно мне рассказывать сказки, Сэм. Ну хоть раз расскажи правду, Сэм, как перед Богом. Куда подевалось твое жалованье?
Руки Сэма все еще шарили по карманам в тщетной надежде найти сигарету.
— Я его сегодня не получил.
— Почему же, Сэм?
— Потому что Бродский… Бродский меня уволил, — с неуверенностью в голосе объяснял Сэм жене. — Ты только представь себе, каким сукиным сыном он оказался! Сколько раз я ему ставил выпивку по вечерам, когда каждый стаканчик стоил доллар, а то и доллар с четвертью! Можешь себе такое представить?
Энн, закрыв глаза, откинулась на спинку дивана.
— Ты же уверял меня, что за последние четыре недели Бродский души в тебе не чает, Сэм. Чего-то ты не договариваешь, Сэм.
— О чем это ты? Я все честно говорю, как на духу, — упорствовал Сэм, без особой, впрочем, убежденности. — Для чего мне лгать, не понимаю.
— Нет, Сэм, выкладывай всю свою историю, ничего не скрывая.
Сэм, вздохнув, начал тихим, старческим голосом:
— Видишь ли, Энн, у меня никогда и не было никакой работы.
Энн, покачав головой, опять закрыла глаза, покрепче прижалась спиной к спинке дивана.
— Боже мой, — бесстрастно промолвила она, — что происходит в этом доме? Боже мой!
— Ну, теперь тебе все известно, Энн.
— Но ведь каждую субботу за последние четыре недели ты приносил домой по двадцатидолларовой бумажке, Сэм. Как объяснить такое?
— В том-то и вся разница. Я принес домой в общей сложности восемьдесят долларов. По-моему, вполне достаточно.
— Расскажи мне все без утайки, Сэм. Я живу с тобой вот уже двадцать четыре года, и ты еще ни разу не рассказывал мне всего до конца. Обязательно что-нибудь, да скроешь. Вот теперь давай, все рассказывай.
— Зачем зря тебя волновать.
— Ничего, Сэм, — Энн улыбнулась, — поволнуй меня немного, поволнуй. Я не боюсь.
— Деньги я занимал. Утром в понедельник пошел на работу. Я тебе не лгал, Энн. Бродский велел, чтобы я явился на работу.
— Ну и что произошло?
— Племянник жены Бродского в тот день приехал из Буффало без пенни в кармане. Этот вшивый Бродский! В двадцать шестом году я позволил ему заработать двадцать тысяч долларов!
— Но я ведь испекла пирог в тот понедельник, чтобы отпраздновать нашу годовщину. Разве ты забыл?
— А разве я виноват, что племянник жены Бродского явился тогда из Буффало?
— Никто тебя и не винит, — Энн открыла глаза и подалась к мужу, — сидит на своем стуле как нашкодивший маленький, толстый мальчик (только волосы седые), который рассказывает, как ему удалось спереть у матери из кошелька двадцатипятицентовик. — Но почему ты тогда ничего мне об этом не сказал?
— Мне не хотелось причинять тебе боль, Энн, честно, — объяснил жалостливым тоном Сэм. — Тебя ведь и так многие обижают. Я стараюсь этого избегать, если мне удается. Можешь мне верить.
— Если помнишь, в тот понедельник вечером ты разрешил Сюзн выйти замуж за Эдди, — ты пообещал, что будешь теперь целиком нас обеспечивать, и ей больше не придется каждую неделю приносить матери свою зарплату. Может, ты уже забыл об этом?
— Конечно нет! — с раздражением ответил Сэм. — Еще чего! Зачем постоянно напоминать мне об этом?
— Почему ты так поступил, Сэм?
— Сюзн уже взрослая, ей нужен собственный дом, свое хозяйство.
— Мы все знаем об этом, Сэм. Не беспокойся зря — знаем.
— Нельзя допускать, чтобы она содержала нас. Это нечестно. Всякий раз, когда наши взгляды сталкиваются, я вижу по ее глазам, как ей хочется избавиться от нас, съехать с нашей квартиры. Я слышал, как однажды, после свидания с Эдди, ночью, у себя, она горько плакала. — Сэм уставился на свою шляпу, отмечая на ней пятна пота. — Ну, тогда я и подумал: пора ей замуж, сколько можно терпеть такое положение в доме? И не надо ей мешать.
— Но теперь, когда у тебя снова нет работы, Сэм, — терпеливо рассуждала Энн, — выходит, ей снова придется нас содержать?
