Да, Коляна схватил Спиридон, большой, грозный Спиридон.
Теперь этот безжалостный человек вел себя удивительно странно.
— Встань, встань! — торопливо, ласково шептал он, ставя парнишку на ноги. — Передо мной нельзя на коленочки, я — не бог, не мать, не отец. Грешник я, грешник. — Поставив на ноги, он сделал глубокий поясной поклон перед Колином. — Ты прости меня!
Не понимая, что все это значит, и только страшась еще больше, Колян молил об одном:
— Отпусти меня, отпусти! Я — маленький, я умру здесь.
Солдат, охваченный своими чувствами, наконец-то понял, о чем молит Колян, и начал успокаивать его:
— Отпущу, отпущу, сам выведу, провожу куда хочешь. Не надо плакать зря. — Спиридон вытер ладонью мокрое лицо парнишки. — Радоваться надо. Какой камень свалился с души! Теперь твой Спиридон — другой человек. Ты помог мне, ты. Ведь было как: и ругаешь, и гонишь всяко, чуть не ногами топчешь вашего брата — мобилизованных да военнопленных, а они молчат и молчат, никакого нет в них сердца, бессловесные, безрогие, пустая людская кожурка. Сперва тоскливо было; скотиной править и то больше чести-радости: она отпор дает, бодается. Ну, живу дальше, стерегу разных подневольных, гоняю туда-сюда, покрикиваю, как на лошадей: н-но! Тпру! Марш! Стой! Они молчат, слушаются беспрекословно. Махну рукой — побежали, еще махну — лезут в несусветную грязь. И пало тут в дурацкую мою башку, что они — маленькие-маленькие, людской мусор, а я — большой-пребольшой великан. Долго тешился, пыжился, сколько зряшно мучил народу, чтобы власть свою показать. Получился из меня первостатейный службист, хам. Не знаю, до чего бы дошло, если бы ты смолчал тогда. Помнишь, окрестил меня: «Злой, хуже волка»? Сперва я хотел стукнуть тебя, кулаки-то насобачились, легки стали по этому делу. Но, думаю, погоди, за слово бить ребенка не годится, у самого есть дите. И сдержался. А потом, как раздумался, и остановиться не могу. День, ночь, без службы, на службе — все думаю. Убил ты меня своим словом.
— Убил? Я? — с недоумением и страхом прошептал Колян.
— Да не прямо убил. Сам видишь, жив. Это у нас, у русских, говорят так, когда крепко ударят словом. Здесь, касаемо меня лучше сказать наоборот: не убил, а воскресил меня. Тем временем вернулся на постройку наш начальник. Помнишь? — Спиридон похлопал рукой по своим плечам. — У него тут золотые погоны.
— Начальник Золотые Плечи? — догадался Колян.
— Он самый. Вернулся, и сразу меня к себе на допрос: «Сколько пригнал лопарей?» Я говорю: «Одного». — «Где остальные?» — «Убежали». Он как заорет: «Ты упустил. Под арест, в суд!» Схватили меня солдатишки, мои же товарищи, и отвели под ружьем в тюрьму. Там с меня шинель долой, валенки долой, шапку долой, чтоб, значит, не убежал. И ремень долой, чтоб не удавился на нем. А самого под замок, на голые нары, на черный хлеб да на пустую воду. Сижу и думаю. Ни делать мне нечего, ни поговорить мне не с кем, один сижу. Одумал и себя и все, что в своей жизни видел. И стало мне понятно, что нестерпимый я волк в человечьей шкуре и служу волкам. Хозяева не желают пачкать свои белые ручки, принимать грехи на свою душу, вот и собрали нас, дураков Спиридонов, дали нам винтовки: действуй! А мы рады: власть получили, над людьми поднялись. А дело как раз наоборот: были мы людьми, а теперь мы псы цепные, гавкаем без разбору, на кого укажет хозяин. Ну, что я здесь? Ну, говори, как думаешь, говори прямо, бей вовсю!
Колян плохо понимал, чего требует от него солдат, почему кричит так нестерпимо громко, не знал, как быть, и молчал, сожалея, что не может исчезнуть. Спиридон сам ответил себе:
— Самый последний хам, ходячее ружье, человек-тюрьма. Вот кто!
Спиридон оглянулся на пленных, стоявших у могилы, и начал считать их: не убежал ли кто, а потом махнул рукой.
— Да пусть бегут, если хотят, путь-дорога! Эхо-хо! Меня, конешно, посадят. Но теперь лучше в тюрьме сидеть, чем таскать это. — Он тряхнул винтовкой. — Честней в тюрьме-то. — И громко крикнул пленным: — Эй, камрады, давайте сделаем по-человечески! Вы, значит, стойте одни, а я с парнишкой побалакаю. Договорились?
Пленные обернулись к Спиридону, замахали руками, заулыбались, заговорили. Было ясно, что они довольны и соблюдут договор. Спиридон повернулся к Коляну и, уже не беспокоясь о пленных, продолжал свой рассказ:
— С месяц держали меня в одиночке, потом перевели в общую. Там и наши и пленные вместе: тюрьма-то на всех одна. Там я наговорился и наслушался досыта, разузнал все: и кто прав, и кто виноват, и на кого сердиться мне надо. И война, и солдатчина, и царизм открылись мне полностью. Потом меня разжаловали из унтеров в рядовые и снова заставили гонять всяких несчастных.
Выговорив все про себя, Спиридон начал расспрашивать Коляна, как живет он, зачем пришел на могилу… Внимательно прочитал бумажку от доктора. В конце концов сказал:
— Да-а… Не позавидуешь и тебе: сирота, нищий скиталец. Домой, говоришь, в тундру наладился? А мне бы в поле! Успел бы еще вспахать и посеять. И пленных зря держат. Среди них есть большие, светлые головы, на трех-четырех языках могут говорить, всю землю, все науки прошли. Я в грязь на подметки им не гожусь. Эх, жизнь! Ну, желаю тебе счастливого перелету! Птица ведь ты, птица. Я тут поякшался со всяким народом, все понимаю. Теперь у меня по-другому: ружье хоть и со мной, а действуем мы порознь — оно стережет, гоняет, а я дружбу веду. Прощай! — Солдат своей огромной крестьянской лапищей обхватил маленькую, худую руку Коляна, тряхнул, при этом чуть не выдернул ее из плеча. — Спасибо тебе, что подвернулся. Теперь спокойней жить буду.
Спиридон перешел к пленным, снял фуражку и склонил голову над могилой пленного врага, как над могилой друга. Постояв немного, он вдруг круто повернулся и закричал уходившему Коляну:
— Э-ге, постой, погоди! Вернись ко мне!
Колян остановился, ни взад, ни вперед. Он подумал, что Спиридон разговаривал с ним попусту, чесал язык, а на самом деле хочет снова поставить к работе. Бежать? Но у солдата ружье. А Спиридон уже подбегал и говорил на ходу:
— Когда пойдешь с постройки в свою деревню, скажи мне. Провожу. Один не суйся: кругом охрана, поймают, завернут. Скажи, я проведу, — и побежал обратно к военнопленным.
В тот вечер Колян не пришел к Максиму ночевать, а взял лодку и уехал. Хозяин вскоре обнаружил пропажу и заявил охране. Начались розыски, погоня. Если бы охрана знала, что лодку угнал подросток Колян, с бумажкой от доктора, наверное, и не подумала бы гнаться за ним, а сказала бы хозяину: «Не устерег, вот теперь ищи сам. Нам не до тебя, у нас свои дела есть, поважнее твоих. Государственные». Но про Коляна никто и не подумал, все решили, что сбежал военнопленный. По Имандре пустили сторожевой моторный катер, на берега послали солдат.
Между тем Колян погонял лодку доской вместо весел. От однобоких ударов лодка кидалась то вправо, то влево и шла тихо. Колян уже ругал себя, что не прихватил на парус покрышку от куваксы. А ветер был как раз попутный, резвый. С таким ветром он проскочил бы в один день через всю Имандру. И начал грести к берегу, чтобы вырубить на парус подходящую лесинку. Вдруг раздался шум мотора. Колян решил замаскироваться, причалив к берегу, наломал еловых лап и завалил ими всю лодку. Сам лег под эти лапы, оставив только небольшой глазок для обозрения. Не погоняемая ничем, лодка без подвижки терлась о берег в тихом заливчике. Она была так похожа на плавучую ель, что катер, не распознав ее, ушел вперед. Колян обрадовался и стал думать, что можно снова подгребаться доской.
К счастью, он не сделал этого. Катер круто повернулся и пошел прямо на лодку. Дело в том, что на катере заметили свежую зеленую груду, качаемую водой, и поднялся спор. Одни говорили:
— Плавучее дерево.
Другие:
— Плавучий мох.
Третьи:
— Замаскированная лодка.
В конце концов решили проверить.
Катер шел медленно, боясь подводных камней, которыми густо утыкано прибрежное дно Имандры, и Колян успел перебежать на берег, в кусты. Лайка шмыгнула за ним. Погоня пошумела промеж себя, но искать беглецов в лесу не стала: для этого есть береговая стража, и катер, взяв лодку на буксир, ушел в поселок.
Больше суток пробирался Колян обратно к Максиму, прячась за камнями, кустарником, болотными кочками и питаясь сырыми куропаточьими яйцами. Идти на виду, стрелять, разводить огонь было опасно.
— Куда гулял? — спросил его Максим, когда он, усталый до упаду, вошел в куваксу и тотчас лег у очага.
— На охоту, — ответил парень.
— Вижу… — Старик насмешливо сощурился. — То-то весь увешан битой птицей.
— Заболел я шибко.
Это было правдоподобно, и старик принялся угощать Коляна горячим чаем:
— Пей, потей! Болезнь не любит тепло, сразу убежит.
Провалявшись для виду два дня в постели, Колян сказал:
