– Что значит поверхностная любовь?
– Я не удосужился их изучить. Любил какие-то неопознанные предметы. Я политически гораздо лучше знал эти страны, чем в смысле культуры. Почти ничего не читал художественного. Швейка не дочитал, бросил на половине – стало скучно. Петефи (как он правильно пишется?) – это какая-то ерунда.
– А Кафка?
– Так Кафка – вообще не Европа. Он, скорее, Африка. Это Кафка. А я про серединное. С поляками было чуть получше – там было хоть какое-то смотрибельное кино, – но ненамного. Зато до одури читал все документы по венгерскому восстанию. Теперь ничего не помню, как отрезало. В 1968 году даже взялся читать газеты по-чешски. Обожал их, дураков.
– Почему «дураков»?
– Это я от нежности. И от стеснения. В 1988 году, когда меня еще никуда не пускали, мечтал приехать в Будапешт. Но когда стало можно, уехал, конечно, не в Будапешт, а в Америку.
– И Запад у тебя съел Среднюю Европу?
– Не совсем так. В 1989 году я еще с удовольствием был наконец в первый раз в Будапеште. Он тогда был сильнее Москвы.
– А теперь?
– Не сравнить. По энергии все города этих трех стран, вместе взятые, уступают Москве на порядок. Москва энергетически стала похожа на Нью-Йорк. А эти страны превратились в полууютное, полуобморочное захолустье. Не тот масштаб. Не те скорости жизни.
– Нет ли в этом злорадства?
– Есть, конечно, немного. Они думали, в своей Средней Европе, что по уровню цивилизации они выше России, у них там стриптизы и хуй знает что, а оказалось – захолустье. Во всяком случае, мне здесь не от кого заряжаться энергией.
– Значит, ты поставил крест на Средней Европе?
– Когда я смотрю в эту сторону, кое-что мне симпатично. В Праге – я был недавно – мне показалось, что кое-какие люди в чем-то даже более русские, чем сами русские. Одна учительница русского языка в ярко-розовом белье взяла меня за руку и сказала, сильно волнуясь: «Виктор, ты меня любишь?» Я хочу сказать, они удивительно мягкие. У нее папа был водителем автобуса, что ли. В порядке ответа я погасил свет. Она мне сказала на ухо, что ей теперь вместо русского велено преподавать немецкий. А она хочет русский. Чтобы рассмотреть ее доброе лицо, я вновь включил свет. У них мягкость – почти славянофильская. Их, как масло, можно на хлеб намазывать. И говорят так певуче. В этом есть что-то сексуально привлекательное, милое.
– Они отличаются от Запада?
– А на русской филологии сразу после всех их «бархатных» революций одни уродки учились, с вывороченными вперед зубами. А теперь стали попадаться и нормальные зубы. Это радует.
– Так они отличаются от Запада?
– Кто ж на Западе ходит в ярко-розовом белье? Середина Европы, сняв платье, обнаруживает свою провинциальность. Иногда провинциальность – приятное качество. Я теоретически люблю побывать в деревне, лечь и выспаться. Пошуршать листьями под ногами. Они так трогательно поворачиваются к России, испуганные всеми этими немцами, американцами, французами. Кажется, они даже в чем-то глубже разочаровались в западной цивилизации, чем догадываются об этом. Они так быстро забыли зло, которое им принесла Россия. Они наших солдатиков, своих убийц, оккупантов из русской деревеньки, вспоминают почти что с нежностью. И зима у них помягче, чем у нас. У них зима – наша поздняя осень. А потом раз – сразу весна. У них срезана климатическая экстрема наших широт. Это отразилось на всем.
– Хочешь ли ты на танке как русский снова завоевать Среднюю Европу?
– Я ее завоюю только тогда, когда очень сильно обижусь на Запад.
– За что?
– За обман. За двойной стандарт. Моралисты хуевы, они себе прощают то, что нам не прощают. За то, что Россию Запад отпихивает, а потом будет говорить, что мы – дети ГУЛАГа. Капитализм мне кажется достаточно убогой философией, он равноценен разве что убожеству самого человека. Лучше, конечно, чем коммунизм, качественнее, но все равно не бог весть что.
– И что ты сделаешь со Средней Европой, когда ее завоюешь?
– Я ее сначала помучаю, а потом сделаю немножко более либеральной, чем Россию, и они будут снова красиво корчиться от всех своих комплексов сразу. А я буду опять за них болеть в футбол и хоккей. При советской власти я не мог болеть за русских, всегда болел против них, за кого угодно, только против них, а потом, после 1991 года, это пришло само по себе, вдруг заболел за наших, приобщился к первичным формам национализма.
– Знает ли что-нибудь Средняя Европа о России?
– Как бы плохо я ни знал Среднюю Европу, она знает Россию хуже, чем я – ее. Нет, конечно, они когда-то прочли Толстого с Достоевским и даже некоторые дочки водителей пригородных автобусов вошли в детали, но все это – не то. Не в коня корм. Что они знают о России? С одной стороны, они слышали от своих бабушек, что русскому нельзя доверять, даже если русский приходит с подарком. Эти покойные бабушки были правы. Как русским доверять? Русские никого, кроме себя, за людей не считают, а если учесть, что они себя считают за говно, то все сходится. С другой стороны, русские – противовес слишком холодному – для Средней Европы – Западу. То есть русские – слишком горячие. То есть Средняя Европа – это как кран-смеситель холодной и горячей воды. В идеале.
– А на самом деле?
– На самом деле из обоих кранов едва капает.
– Так духовно обделены?
– Для здорового духа – чем меньше, тем лучше.
– Они здоровые?
– Почему это они здоровые?
– А какие?
– Да никакие. Обычная Средняя Европа.
Всадник без головы
Давний портрет Бориса Гребенщикова
Если культура теряет голову, то это еще не значит, что мы теряем культуру.
Впрочем, культура уже не сакральное слово. Я обещаю, что будет немало обиженных. От 10 до 30 процентов – наебанных. Учителя дешевеют на глазах.
В тулупах, с шапками набекрень, они стоят с недоуменными лицами поодаль. Поражает, однако, не их невостребованность, а их физическое разорение. Они учительствуют в распаде и в полном распаде. Один – пьяный, другой – дурак, третий – с пустыми глазницами, четвертый – перхотный, пятый – мошенник, шестой – во френче, седьмой – карлик, восьмой – баба-яга с расстегнутой ширинкой, де вятый – неврастеник, десятый – тонкий мудак и аграрий, одиннадцатый – за генерала Власова, двенадцатый – резко против.
Апостолы не чистят ни зубов, ни ботинок. С зубами у них – дыра. Апостолы не маршируют в модную парикмахерскую, не бреют подмышек, не моют рук после жидкого испражнения, не стригут ногти на ногах, но зато обкусывают их на руках. Косые, кривобокие, горбатые, перекуренные, похмельные, нестильные, гаймаритные, зажатые, психастенические, импотентные, боящиеся минета, не умеющие спросить, где здесь туалет, где – притон с блядьми.
Квадратные колеса гуманизма, оценщики, судьи, запретители, паникеры, всю жизнь обещавшие взяться за руки, но так и не взявшиеся, хотя и сбившиеся в кучку, многословные, витийствующие, болтливые, религиозно одномерные, одноглазые, черно-белые, головные, никогда не пробовавшие даже травки, незатейливые шутники с театральными жестами. Книжники, плохо умеющие читать, не умеющие радоваться, во всем видящие происки разных разведок, плохо танцующие, всю жизнь вспоминающие свое убогое детство, первую встречу с морем, политически воспаленные, старосветские бабники с усталой печенью, суетливые, понурые, не выходящие за горизонт, ворчливые, с тухлой энергией, не умеющие любить тело.
Стихотворение для них – сильнее глубокого массажа.
Париж для них – экзотика.
Лондон – мука левостороннего движения.
Амстердам – сплошная педерастия.
Китай для них – председатель Мао Цзэдун.
Корея – теория и практика чучхе.
Пастернак для них – гениальный автор «Доктора Живаго».
Духовность для них – свет в окошке.
Духовность для них – поп с укропом.
Духовность для них – музей и музей.
Русская история для них – синоним страдания.
Спасение России для них – социальный проект.
Компьютер для них – ухудшенный вариант пишущей машинки.
Мотоцикл – распространитель шума и смерти.
Частный самолет для них – символ роскоши.
Роскошь для них не существует.
RNR для них – пустой звук.
Они спят на неудачных кроватях, с неудачными женами, не умеющими готовить.
Что едят мои апостолы?
Они едят морковные котлеты и фильмы Тарковского.
Иосиф Бродский производит на них впечатление.
Карлос Кастанеда для них отрава.
Окуджава – эпицентр культурной жизни.
Высоцкий – повесть о настоящем человеке, косящем под блатного.
Окуджава – ближе, но Высоцкий – тоже недалеко.
Духовность для них – это развитое чувство коллективной вины.
Духовность для них – принародная боль за народ.
Мои апостолы родились в толстом журнале.
Мои апостолы не любят шаманов.
Мои апостолы – замороженный век Просвещения.
Утроба матери на их языке не называется детородным органом.
