Недооценил Серый лейтенанта, приняв его за деревенского вахлака! Кузьмичев быстро сообразил, что надо предпринять.
И пока, крадучись, шли воры по оврагу, лейтенант с группой сержантов напрямую пробежал по нейтральной зоне и встретил их у выхода из оврага. А чтобы не произошла стычка и не было потерь, Кузьмичев придумал маскарад под немца. Затея его прошла удачно.
Обалдевшие от всего происшедшего, блатняки и с ними Ромашкин долго не могли прийти в себя, сидя в блиндаже, где их заперли, подперев дверь бревнышком и поставив часового.
Так неожиданно завершилась затея Серого с побегом. Он вообще всю свою жизнь был в бегах, как сам рассказывал – получал срок, сидел, сколько сам хотел для отдыха, и потом убегал. Он был мастер по побегам. И вот последний в его жизни, самый крупный, групповой, получился не побег на волю, а побег из жизни.
Сидя во мраке блиндажа, урки ни о чем не говорили. Каждый понимал – пришел конец. Говорить не о чем. Все знали, что предстоит. В траншее, за дверью произошел разговор командира роты с комиссаром полка и смершевцем. Отчетливо были слышны их слова, да они и не таились.
– Они здесь? – спросил комиссар.
Ромашкин узнал его голос, он проводил беседу в лесу, до выхода на передовую.
– Тут вся компания – все шестеро, – ответил голос ротного Старовойтова.
– Будем вести расследование? – Этого голоса Василий не знал, но, наверное, это был смершевец.
– А зачем? – тоже вопросом ответил комиссар Лужков. – Преступление налицо. Они сами сказали: идут сдаваться! Какое еще расследование? Есть на этот счет приказ: перебежчиков, трусов и паникеров расстреливать без суда и следствия. Вот утром и расстреляем перед строем. Чтобы другим неповадно было! Вы, капитан, подготовьте надежных бойцов из старослужащих для приведения приказа в исполнение.
– Слушаюсь, а где будем? – Старовойтов замялся, придется выполнять такое «деликатное» поручение. – Где будем… исполнять?
– На пути к штабу полка, там у выхода из лощины есть хорошая поляна. На ней и постройте штрафную роту. А я дам распоряжение, чтобы туда вывели подразделения, которые не находятся в первой траншее. Пусть все видят. Мы с предателями миндальничать не станем. Будем расстреливать беспощадно!
Все произошло так, как приказал комиссар. Пойманных привели на поляну, где буквой «П» стоял строй. Приговоренных поставили лицом к строю в том месте, где у буквы «П» пустота. Серый стал теперь уже не только по кличке, но и по внешности серым. Он похудел и сник за эту ночь, потерял свою бравую внешность, ссутулился, смотрел в землю. Гена Тихушник и перед смертью был невозмутим, держался спокойно, будто ничего особенного не происходит, он был бесцветен, как всегда. Егорка Шкет суетился, даже стоя на месте, перебирал ногами, словно земля обжигала ему ступни. Его всегда мокрый рот был слюнявее обычного. Не обращаясь ни к кому, он нервно повторял: «Как же так, братцы?» Впервые в жизни он произносил это серьезно, не дурачился. Гаврила Боров был угрюм, этот не побледнел, наоборот, толстая шея его налилась кровью. Борька Хруст подергивался в каких-то конвульсиях, щеки и глаза у него запали, покрылись глубокими тенями.
Как выглядел сам Ромашкин, он не знал, но уверен – отвратительно! Он желал только одного, чтобы поскорее было совершено справедливое возмездие и его вычеркнули из жизни. Так стыдно и унизительно было стоять под взглядом сотен устремленных глаз! Подразделения серой стеной стояли напротив, и в этой однотонной серой стене Ромашкин лиц не различал, видел только множество глаз. Он молил Бога: «Скорее бы! Господи, неужели об этом узнают мама и папа?»
Вышли и встали перед ними шестеро солдат – по одному на каждого. Напротив Ромашкина стоял, и он узнал его, тот самый пожилой боец, который сказал вчера – всех вас убьют. И еще рассказывал какую-то историю про повешенных, а лейтенант Кузьмичев велел ему говорить про героическое.
Капитан Старовойтов, колыхая своим бабьим задом, вышел перед строем, достал из планшетки бумагу. Приготовился читать. И, будучи пунктуальным, исполнительным человеком, еще до оглашения приказа скомандовал:
– Заряжай!
Клацнули затворы.
Ротный читал приказ, четко выговаривая каждое слово, следил за своей дикцией. И все же смысла Ромашкин не понимал, не осознавал, уловил только три слова – расстрелять, привести в исполнение.
Капитан аккуратно положил приказ в планшетку. Секунды казались вечностью. Затем Старовойтов зычно, чтоб слышали все подразделения, скомандовал:
– По изменникам Родины – огонь!
Бойцы вскинули винтовки к плечу и выстрелили. Залп разорвал тишину, ударился об опушку леса и застрял меж деревьев.
Упали молча, без криков стоявшие справа от Ромашкина Серый и Гаврила, слева рухнули Генка, Борис и Егор. Борька Хруст не то икнул, не то ойкнул. Они лежали неподвижно, только у Серого мелко дрожали пальцы на руке. И шрам на перебитом носу стал совсем белый.
Ромашкин, не чувствуя боли и вообще не понимая, что происходит, думал: «Может быть, так и бывает после смерти? Говорят же, душа бессмертна. Может быть, тело мое убили, и я упал. А душа все это видит?»
Но рядом происходила очень земная сцена. К пожилому солдату, который стрелял в Ромашкина, подбежал капитан Старовойтов, от растерянности его висячий красный нос прямо болтался, как маленький хобот. Капитан закричал бабьим голосом:
– Ты что, промазал?
– Вроде бы целился, как надо…
– Куда же ты целился? Куда пуля полетела?
– Может, винтовка плохо пристреляна, – оправдывался боец.
– С такого расстояния без всякой пристрелки слепой попадет!
Подошел комиссар Лужков, тоже озабоченный.
– Что произошло?
– Не понимаю, товарищ майор, – докладывал Старовойтов, приложив руку к козырьку и выпячивая бабью рыхлую грудь.
А Василий все стоял. Слышал и не слышал этого разговора. Ощущал себя как душу, парящую надо всем этим.
Подошедший лейтенант Кузьмичев пояснил комиссару:
– Он еще вчера какую-то байку рассказывал насчет повешенного, у которого веревка оборвалась. А вторично, мол, вешать не стали, не полагается, потому что смерть не приняла. Значит, Бог сберег. В общем, что-то вроде этого. Мистика какая-то.
– Ты в Бога веруешь? – спросил бойко комиссар.
– Нет, не верю. Я в справедливость верю, товарищ майор, я знаю, бывший курсант Ромашкин не хотел с теми идти, они его заставили.
– Что он, теленок, чтоб его заставить! – буркнул комиссар.
– Но что же делать? Подразделения уже уводят, не возвращать же их.
– Судить его будем, – подсказал ротный.
– Кого? – спросил комиссар. – Красноармейца Сарафанова или недострелянного?
– Я думаю, этого, сама логика подсказывает, – показал на Ромашкина капитан Старовойтов.
– Как же его судить, он уже осужденный – штрафник.
И к тому же еще приговорен по приказу к расстрелу. Он в списке упоминается!
А Ромашкин слушал этот разговор, даже промелькнуло на миг: «Как в списке доходяг, вывезенных на кладбище, – раз ты в списке мертвых, значит, должен быть мертвым, и нечего открывать глаза!»
И вдруг, не владея собой, совсем не желая этого, а как-то непроизвольно Василий опустился на землю, сел рядом с расстрелянными, и громкие рыдания выплеснулись из его груди.
Командиры смотрели в его сторону в некоторой растерянности.
– Все же он курсант, – тихо говорил пожилой боец, – надо его помиловать. Ведь того висельника тоже как-то вычеркнули из списка…
– Ладно, уведите его в роту, – приказал комиссар. – Будем разбираться.
Пожилого солдата звали Иван Тихонович Сарафанов. На всю оставшуюся жизнь Василий запомнил его имя.
Штрафник – не всегда смертник
На следующий день штрафную роту послали в атаку без артиллерийской подготовки, без поддержки танками. Капитан Старовойтов скомандовал: «Вперед!» – и остался в траншее. Только младший лейтенант, тот, с медалью на груди, пошел с бойцами. Штрафники перебивали колючую проволоку прикладами, а немцы били их прицельным огнем. Уцелевшие от губительного пулеметного огня все же влетели в немецкую траншею. Был и Ромашкин в той рукопашной, стрелял направо и налево по зеленым немецким мундирам. Немцы убежали из первой траншеи. Но вскоре страшный, как обвал, налет артиллерии обрушился на траншею и перемешал штрафников с землей. Подошли три танка и стали добивать из пулеметов тех, кто уцелел. Остались в живых из четырех взводов девять человек – те, кто добежал назад в свою траншею. Правду сказал тот старый мудрый солдат: «Всех завтра перебьют», – он такое, наверное, видел не раз.
Но закон есть закон – искупать вину полагалось кровью. Позднее штрафные роты посылали в общем наступлении на самом трудном участке, там, где на штабной карте было острие стрелы, показывающей направление главного удара. Но первые «шурочки» погибали бессмысленно, слова приказа «искупить кровью» понимали и исполняли буквально. Штрафников посылали в бой без артиллерийской и какой-либо другой поддержки.
