— Смотри, вот приличное кафе, — произнес другой и остановился.
— Я туда не пойду, — возмутился я.
Но он уже вошел внутрь, и мне оставалось только последовать за ним: куда иголка, туда и нитка. Впрочем, кафе действительно оказалось приличным. Сонный толстяк, у которого вечно такой вид, словно он позабыл что-то в своей прежней жизни, но точно не знает, что именно, любовно воздвиг это кафе во имя собственной страсти к спиртному. Кроме названия «Голубое знамя», в кафе есть и другие прелести. Все мы стремимся точно выразить наше глубочайшее «я», а удается нам это лишь в незначительной степени. А вот иной трактирщик достиг в этом успеха. Он гордо приколачивает к фасаду табличку «Разрешена продажа всех спиртных напитков» — главную суть его личности. И знай холит своего конька, да еще и выгоду блюдет. Больше того, холить конька он просто обязан, потому что тем зарабатывает себе на хлеб. Таким манером он убивает разом двух зайцев. Он поэт и хозяин в одном лице, и на педали жмет, и по инерции катится, ловко пленяя себя и другого махонькой рюмочкой.
— Доброе утро, приятель!
Какой бальзам! Здесь сразу оказываешься по ту сторону добра и зла, попадаешь в призрачный рай для тех, кто верит и все же торопится.
— Бери чашку кофе, а не рюмку, — строго приказал я себе. Уж я-то знаю! Пить — это все равно что начать флирт с морячкой, а проснуться на жесткой груди адмирала. Итак, кофе.
— … Правильно. Почему бы тебе не выпить кофе, — поддержал другой. Ей-богу, когда-нибудь я сплавлю его иезуитам, он у меня дождется!
— Чем могу служить? — любезно спросил хозяин.
— Рюмку старки, — ответил другой.
Я ужасно разозлился на него. Что за манера перебивать? Я честно хотел заказать кофе, а он снова опередил меня. Пока хозяин шел к стойке, по лестнице спустилась его жена с собакой. За покупками собралась. Мне знакомы такие минуты. Минуты тайного страдания. Ведь это несноснейшая особа с несноснейшей собакой. Дань трактирщика жизни. Собака беспрерывно лает, отчего клиенты у стойки, дышащие перегаром после вчерашнего перепоя, молча ежатся. Зануда не торопится уходить, долго надоедает своим нытьем, говорит совершенно ненужные вещи, подчеркивая тем самым бесполезность своего присутствия на земле.
— Да, Лиз, — твердит ее муж со смирением бизона, добровольно согласившегося на роль домашнего животного. Всем посетителям кафе хорошо известна причина этого смирения: его долг жене намного превышает ту сумму, которую нам, даже приложив максимум старания, удастся задолжать ему в будущем. Она это знает. Посетители тоже. А собака имеет свою выгоду, так как уже много лет не полу чает заслуженных пинков.
— Пока, Лиз.
Наконец она удаляется. Хозяин подходит ко мне с рюмкой.
— Пить в десять утра — потерять весь день, — сказал я себе.
— Еще не поздно взять кофе, — прошипел другой, уверенный в своем успехе. Но на сей раз он дал промашку: когда хозяин собрался поставить передо мной рюмку, я зарычал как медведь:
— Я же заказал кофе!
— Не волнуйтесь, успокоил он меня. — Всегда можно ошибиться. Исправить ошибку проще простого.
И он поднес рюмку к губам, опустошив ее одним глотком.
— Ну, вот он ее и выпил, — тоскливо сказал другой и снова положил на колени томик Диккенса.
— Будет вам чашечка хорошего кофе, — бодро пообещал хозяин.
И принес бурды.
Из сборника «Прогульщики» (1956)
Мороз
Элла просидела у нас целый вечер, болтая обо всем и ни о чем, главным образом о жизни.
— Как у вас чудесно, — повторяла она и смотрела на нас огромными грустными глазами, потому что это словечко — «чудесно»- чаще всего, по-моему, вспоминается тогда, когда жизнь перестает быть чудесной. В полночь она спохватилась: «Ах, боже мой, уже двенадцать часов» — и стала прощаться, оделяя нас невинными, но весьма соблазнительными поцелуями. Правда, я в таких случаях сохраняю присутствие духа и не даю жене повода допытываться: «Чем это вы там занимаетесь?» Больше того, обычно она просит: «Проводи, пожалуйста, Эллу».
Однако в мороз такие проводы могут закончиться легким бронхитом, потому что Элла восхитительно рассеянна: вначале она несколько раз наденет чужое пальто, потом у раскрытой двери расскажет длинную нелепую историю и наконец еще раз-другой позвонит у подъезда и вернется, чтобы прихватить забытые вещи, а заодно устроить грандиозный сквозняк.
Ну вот, кажется, все при ней: сумка, платок, зонтик. Я пошел домой, но на середине лестницы в спину мне ударил четвертый звонок.
— Извини, ради бога, — сказала она. — У моей машины замерз замок.
Что ж теперь делать? — спросил я.
. — Может быть, ты на него немножко подышишь? У тебя такая широкая, мощная грудь.
Этот комплимент меня доконал.
Когда мы целовались на прощание, мне было приятно, что она женщина, но теперь я предпочел бы иметь Дело с мужчиной, чтобы высказать ему все, что я о нем думаю.
Но тут я смог только сказать:
— Конечно же, милая…
Было холодно, неудобно и нелепо сидеть в рождественском снегу на корточках и дуть в дверь «фольксвагена».
— Так ничего не выйдет, — сказала Элла, — попробуй зажигалкой.
И она снизошла до того, чтобы протянуть мне свою зажигалку. Элла развелась с мужем, который на протяжении восьми лет подавал ей завтрак в постель, а потом сбежал с энергичной деятельницей социального обеспечения, которая быстро прибрала к рукам все, включая его жалованье. С моей точки зрения, типичный случай перегиба в воздаянии по заслугам.
— Зажигалка тоже не помогает, — сказал я немного погодя.
Мой друг Бен ван Эйсселстейн[28] написал однажды: «И пусть падут снега, Создатель». Именно в этот момент его молитва была услышана.
— У тебя есть свечка? — спросила она.
— В карманах нет, — буркнул я, прикрываясь твидовым пиджачком от летящих хлопьев снега.
— Не говори со мной таким тоном, — сказала она, и я, увидев ее лицо, решил никогда больше не говорить таким тоном. Свечи у нас были на чердаке. Четыре этажа вверх, четыре вниз. С Эллой не поспоришь.
— Держи руку над свечкой, иначе она потухнет, — подсказала она, потому что теоретически она во всем этом здорово разбирается. Я подпалил ладонь, но, к счастью, игра с огнем продолжалась не больше десяти минут.
— Хватит, — решила она. — Знаешь что? Возьми молоток и разбей стекло.
— Зачем портить машину! — воскликнул я. — Переночуй лучше у нас.
— Я хочу домой. В свою собственную постель. Я ненавижу чужие постели. — В ее голосе звучала непоколебимая решимость. — Ты сейчас ужасно похож на снеговика.
Хорошо, снеговик притащил с чердака ящик с инструментами и сказал:
— Отойди в сторону, чтобы не задело осколками.
Она отошла на несколько шагов. Бум! Между прочим, чтобы расколотить такое стекло, требуется недюжинная сила.
— Ну вот, — сказал я наконец, — готово.
Словно птичка, приникла она к двери нашего дома и пролепетала:
— Послушай…
— Что еще?
— Это не моя машина. Я только сейчас заметила. Моя машина стоит на той стороне. Та-а-м.
Она показала рукой и, встретившись со мной взглядом, беспомощно сказала:
— Они так похожи.
Буря
Повинуясь волшебству Просперо, на сцене над терпящим крушение кораблем воспарил бесплотный дух эфира Ариэль. Из мрачного ущелья заколдованного острова, словно гад ползучий, явился Калибан. И на романтичном морском берегу, меж гигантских, в рост человека, раковин, расцвела стыдливая любовь Миранды и Фердинанда. Упал занавес перед антрактом, и зал разразился неудержимыми аплодисментами во славу шекспировского гения. Так глас богов сдвигает горы! Мы восстали со своих кресел.
— Ну как? — спросил я.
— Прекрасно, — сказала моя жена. — Кажется, я оставила включенным утюг.
— О…
И мы вернулись с очарованного острова в действительность сегодняшнего дня, который взяли в счет отгулов. Хорош денек, нечего сказать…
— Тогда быстрее домой. Может, успеем до конца антракта.
В такси я не выдержал и начал ворчать, потому что такое интермеццо не входило в мои планы на сегодняшний вечер.
— Кто же оставляет утюг включенным? — задал я риторический вопрос, глядя в спину таксиста.
— Ты же знаешь, мы так торопились… — сказала она.
Что верно, то верно. Дети иногда ведут самую настоящую тайную войну, чтобы помешать родителям развлечься вне дома. Они бесследно пропадают на улице и являются домой ровно без пяти восемь с разбитыми коленями, которые нужно промывать и перевязывать. Правда, в этот вечер обошлось без кровопролития. Зато была кошка. Дети принесли ее домой, потому что она «такая бедненькая». Я хотел было возвысить голос, но жена одним взглядом усмирила меня и после краткого раздумья разрешила оставить кошку до завтрашнего утра.
