ей Вадим Эдгара Аллана По, пытаясь сгладить неловкость.
— Всё это давно безнадёжно устарело, все эти твои Эдгары По, — скривилась Нора, небрежно бросила книгу на прилавок и вышла из магазина.
— «Моби Дик», что сейчас считается шедевром американской литературы, не был принят современниками, — пытался с ней спорить Вадим. — После разгромной критики книга про белого кита была забыта, как и её автор. Её оценили по достоинству только через восемьдесят лет, уже после смерти Германа Мелвилла.
— И кому интересен этот слабак, что не сумел раскрутить свою книгу при жизни, — хмыкнула она и примиряюще обняла Вадима. — Ты обижаешься, словно это касается тебя лично.
— Конечно, это касается меня лично. Создатель игры — это помесь писателя с художником, только со знанием программирования. Это чистое творчество. Я пишу истории, создаю персонажей, вкладываю душу, поэтому да, меня задевает, когда путают цену с ценностью, — развёл он руками.
Впрочем, это было бесполезно — что-то ей объяснять.
Они во многом были непохожи, по многим вопросам несогласны, но в Норе его завораживала нацеленность на результат, кипучая деятельность, энергия, даже одержимость, которая и его заставляла работать, стремиться, добиваться.
Что всё это в итоге вымотало его, обескровило и лишило сил на долгие месяцы, Вадим понял, лишь когда она ушла. Когда он остался словно высохший труп мухи, высосанный пауком без остатка в липкой паутине мнимых целей, ненужных ему проектов и чуждых жизненных принципов.
«Брат Альберт живо смекнул, что она с придурью, и, рассудив, что для него это сущий клад, внезапно и без памяти в неё влюбился. Джованни Боккаччо», — прочитал Вадим очередную цитату, наливая себе на кухне кофе.
Нет, девушку, что сразила Вадима Воскресенского в самое сердце, он не назвал бы с придурью, скорее наоборот. Умная, смелая, сильная. У него все волосы на теле вставали дыбом, когда он думал о ней. И если бы только волосы.
Ирка. Её вид в красном белье взбудоражил его воображение настолько, что он решил ввести в игру нового персонажа — ведьму. Девушку с уникальным даром, бесстрашную воительницу, гордую и отчаянную, смело встающую на борьбу со злом. И назвать её Ирке.
Над ней и работал.
17
«Лиф из красной кожи, — писал Вадим в техническом задании 3D-дизайнеру по визуализации персонажей, — каштановые волосы, густые, длинные».
«Словечки добавь позабористей, но без загибов Петра Великого, без грубости», — давал указание парню, работающему с диалогами.
— Шеф, нам придётся всю вертикалку переделывать, если вводить её в презентацию, — вздыхал программист. — И вообще, баба-ведьма ну такое клишированное клише.
— А бегающий с мечом мужик — типа оригинальная идея, и нигде такого нет, только у нас, — хмыкал Воскресенский. Он хотел пуститься в пространные объяснения, почему она им нужна, но не стал. — Просто доверься моей интуиции, — ответил он и повесил трубку.
Интуиция же тихо нашёптывала Вадиму, что он намеренно затягивает оформление бумаг и радуется каждой вынужденной задержке, потому что не знает, как жить без своей ведьмы.
Но уехать всё равно придётся — на лето запланирован запуск тестовой версии, и Вадим должен находиться в офисе, чтобы не слить в унитаз уже вложенные в проект двадцать миллионов долларов и свою карьеру заодно. Это, чёрт побери, давило.
А ещё давило, что наладить отношения с отцом, ему так и не удалось. Стало только хуже.
— Ну что всё, теперь это твой дом? Бумаги подписаны? — вошла в кухню жена отца, Ольга тварь Александровна, и на ходу запахивая халат, накинутый на голое тело, направилась к кофемашине.
Отца не смущало, что она вставала к обеду, весь день ходила не чёсанная в носках и халате, сидела перед телевизором с заказанной пиццей, ролами или китайской едой, тоннами скупала на маркетплейсах всякий хлам, коробки с которыми порой так и стояли не распакованными, а курьеры приезжали к ним каждый день как на работу.
Да наверное, и не должно было, ведь это видел только Вадим. К приезду отца его жена принимала ванну и парикмахер-визажист, что тоже приезжала к назначенному времени каждый день, приводила её к вечеру в божеский вид.
Вечером они с отцом ездили «дышать свежим воздухом», как они называли свои ежевечерние прогулки, как и положено беременной женщине. Ужинали в каком-нибудь хорошем ресторане, где она капризно выбирала что-нибудь низкокалорийное, гипоаллергенное и протеиновый десерт, как советовал её диетолог.
Вадим сходил с ними пару раз ещё до того, как разбил машину, а потом плюнул.
Ещё он слышал, как она рассказывала отцу про йогу, где потянула мышцу, про боль в пояснице и визит к гинекологу, который пришлось перенести, потому что у неё не было машины, а его администратор отказалась прислать за ней служебную.
— Ты же знаешь, как я отношусь к такси, — тоном профессиональной лгуньи возмущалась она. — Ещё не хватало заразу какую-нибудь подхватить. Его кто только не водит. Там кто только не ездит.
Нет, тварь не боялась, что Вадим её сдаст. Ведь, даже если он расскажет отцу про её диванные посиделки, тот ему или не поверит, или что вернее, оправдает любую её выходку гормонами, а сына обвинит в предвзятости. Даже если Вадим весь дом обвешает камерами, отец не будет смотреть записи и не станет никого слушать.
Борис Воскресенский был умнейшим человеком, талантливым адвокатом, жёстким дельцом, принципиальным руководителем, но, когда дело касалось его жены — глох, слеп, резко глупел и ничего не хотел замечать.
Вадим не понимал отца, но так уже было и не раз.
Было, когда Вадиму едва исполнилось семнадцать, и Ольга стала наводить в мамином доме свои порядки: выкидывать вещи, вырывать тюльпаны, переставлять мебель.
На все жалобы Вадима, вытаскивающего из помойки мамины платья, рыдающего над загубленными луковицами и упрямо возвращающего мамины винтажные стулья на место, отец спрашивал: «И что ты будешь делать в этими тряпками? Хранить? Она не вернётся и их не наденет». Это про одежду. «И кто за ними теперь будет ухаживать? Может, ты?» — это про тюльпаны. «Тебе не кажется, что перестановка никому из нас не повредит?» — про мебель.
А однажды отец сорвался и заорал: «Всё, успокойся! Угомонись, слышишь! Её больше нет! Нет и никогда не будет! И ничто, ни эти тряпки, ни эта рухлядь, ни эти цветы её не вернут. Ей всё это уже не надо. А мы… мы должны жить дальше. Слышишь? Просто должны как-то жить».
