Тоблер сказал, что, раз установилась такая чудесная погода, можно спокойно устроить что-нибудь необыкновенное. И на расходы здесь скупиться грешно. В конце концов, это же для отечества, а если в человеке нет ни капли любви к отечеству, так страшней беды не бывает. Кстати говоря, тут делается ровно столько, сколько положено, и ни на йоту больше, преувеличения тоже никому не нужны. А уж кто не видит в этом никакого смысла и знает лишь одно — дела да деньги, — тот и вправду недостоин прекрасной родины, такому все едино — он хоть сейчас, хоть немного погодя может удрать в Америку или в Австралию. Но в принципе это все же дело вкуса. Ему вот, Тоблеру, нравится так, и баста.
На йозефовой башенке реял большой красивый флаг. В зависимости от ветра его легкое тело то дерзко и гордо выгибалось, то стыдливо и утомленно опадало, а то трепетало и кокетливо обвивалось вокруг флагштока, точно играя и упиваясь собственными грациозными движениями. Потом стяг снова взмывал вверх, разворачивался во всю ширь, как символ триумфа и мощной защиты, чтобы затем опять мало-помалу трогательно и нежно поникнуть в дивной голубизне.
Что же до конторских занятий, то едва ли нынче удастся сделать много. Почта (удивительно, что она вообще сегодня работала) принесла довольно внушительный счет за медную кровлю, которой недавно украсилась башенка, та самая, над которой водрузили такой замечательный флаг. Увидев эту бумагу, Тоблер нахмурился — указанная там крупная сумма прямо-таки запечатлелась в морщинах у него на лбу, словно именно оттуда и надлежало считывать точные цифры. Н-да, не слишком отрадное дополнение к патриотическому порыву.
— С этим можно подождать, — сказал патрон, сунув бумагу прямо под нос Йозефу, который склонился над столом и рьяно строчил письма.
— Понятно! — прогнусавил Йозеф таким тоном, будто с незапамятных времен работал в фирме и наизусть знал все обстоятельства, муки, радости и надежды своего хозяина. Кроме того, нынче он полагал уместным обнаруживать добродушные манеры. При такой чудесной погоде…
— Как людям не терпится представить счета, — заметил Тоблер, набрасывая чертеж — эскиз глубинного бура. Если часы-реклама не найдут сбыта, то на эту машину спрос будет наверняка.
И от письменного стола опять донеслось:
— Понятно!
— На худой конец у меня есть еще патронный автомат, этот уж непременно выручит, — продолжал чертежный стол, на что отдел коммерции отвечал:
— Само собой!
«А верю ли я в то, что говорю?» — подумал Йозеф.
— И не забудьте патентованное кресло для больных! — воскликнул Тоблер.
— Конечно! — поддакнул помощник.
Тоблер осведомился, составил ли себе Йозеф более или менее четкое представление об этих вещах.
— Разумеется, — счел за благо ответить писарь.
— Готово ли письмо в Государственное патентное ведомство?
— Не готово. Я не успел, руки пока не дошли.
— Так займитесь же им, черт побери!
Когда Йозеф подал бумагу на подпись, выяснилось, что она составлена неправильно; Тоблер разорвал ее и велел писать заново. Тем не менее послеобеденный кофе доставил помощнику огромное удовольствие. Кроме того, из города от г-жи Вайс пришел ответ на его последнюю депешу. Г-жа Вайс писала, что с уплатой долга торопиться незачем, это не к спеху. В целом же письмо было довольно прозаическое и даже нудное. Но разве он ожидал чего-то иного? Отнюдь. Слава богу, он всегда понимал, что эта добрая женщина остроумием не блещет.
Сегодня он впервые заметил у г-жи Тоблер шрам, на шее ниже уха.
Откуда это у нее?
Она рассказала, что шрам остался от операции и, вероятно, ей предстоит еще одна на том же месте, так как болезнь не прошла до конца. Столько денег бросаешь, пожаловалась она, в ненасытную пасть врачебного искусства, и все равно о полном излечении даже говорить не приходится. Да-а, эти врачи и профессора, добавила она, за малюсенький, едва заметный глазу простого смертного надрез ланцетом дерут кругленькую сумму, а за что? За то, чтобы допустить ошибку, чтобы пациент вскорости опять пришел к ним лечиться.
— И болит? — сочувственно спросил Йозеф.
— Да так, изредка, — ответила хозяйка.
Засим она живописала Йозефу ход операции. Как ее пригласили в громадный пустой зал, где только и было что-то вроде высокой койки, или стола, и четыре одинаково одетые сестры милосердия. Эти сестры, унылые и бесчувственные, как две капли воды походили друг на друга, и лица у них были словно четыре больших камня одинакового цвета. Наконец до странности резким тоном ей велели лечь на стол. Она, конечно, не желает преувеличивать, но должна сказать, что ей стало весьма и весьма не по себе. Ни на волос приветливости кругом, все только нагнетало впечатление беспощадности и совершенного одиночества. Ни проблеска доброты на лицах, ни намека на утешительное, ласковое слово. Будто капля добросердечия отравила бы их, ввергла в болезнь, а то, чего доброго, и убила. Ей думается, все идет от чрезмерной осторожности и корректности. Потом ее усыпили, и с этой минуты до самого конца операции она, естественно, ничего уже не чувствовала и не сознавала. А может быть, завершила она свой рассказ, так и надо. И лишь пациент воспринимает все это как непомерное бессердечие. Кто знает, может быть, подлинному врачу и нельзя иметь сердце.
Она вздохнула и провела ладонью по волосам.
Потом заговорила вновь: сама мысль о том, чтобы опять… лечь туда, наполняет ее отвращением и страхом. Еще и по другой причине. Йозеф легко догадается почему. Ей трудно обратиться с этим к мужу, когда финансовое положение — Йозеф-то, наверное, знает — становится все хуже и хуже. Тут уж рада будешь не доставлять мужу лишних расходов. Дурацкие деньги! До чего же обидно изо дня в день без устали заботиться о такой глупости! Нет уж, улыбнулась она, прежде чем раскошеливаться на докторов, надо сперва обзавестись новым платьем, о котором она давно мечтает. Как хотите, а доктора могут и подождать.
«Хозяин говорит, пусть слесарные мастерские подождут, а хозяйка говорит — доктора», — подумал Йозеф.
Первое августа!
Вечер, ночь и день прошли без особых происшествий. И вот опять настал вечер, да не простой — праздничный.
Кое-где уже вспыхивают свечи. Издали глухо доносятся раскаты пушечных выстрелов. Тоблер выставил несколько бутылок хорошего вина и угощает маленькое общество, собравшееся в беседке. Тут и механик, который мастерит патронный автомат, и обе паркетные фабрикантши. Тоблер уже сейчас радостно сияет, предвкушая вечерние торжества, и чем темнее становятся небо и земля, тем ярче разгорается на его румяном лице это особенное сияние. Йозеф зажигает свечи и лампы; разыскивая светильники, он принужден заглядывать буквально под каждый куст. Из деревни долетает невнятное пение и шум, словно там, всего в каком-то километре, царит буйное веселье. Чу! Новый залп! На сей раз палят с другого берега.
— Вот уж где веселятся не на шутку! — восклицает Тоблер. Потом подзывает Йозефа, чтобы «угостить его вином» и снабдить новыми подробнейшими инструкциями насчет электрического освещения большого флага. Нынче вечером помощник трудится на благо великой священной отчизны.
Как звучен в этот памятный вечер голос г-на Тоблера! Скоро ввысь с треском и шипением полетели ракеты, запрыгали по дорожкам петарды. Взвились в темноту огненные змеи, направляемые рукою усердного помощника, — поистине сказка из «Тысячи и одной ночи». Бум-м! — новый пушечный раскат вдали. Теперь стреляли и в деревне.
— Ну?! Скоро вы там? — крикнул Тоблер. — Вечно опаздываете. Очень это на вас похоже, только и горазды в трактире сидеть!
Он во все горло расхохотался, легонько покачивая в руке бокал с искрящимся золотистым вином. Его довольно маленькие глазки ярко горели, точно вот-вот брызнут фейерверком.
Ракеты, одна за другой, снопы пламени, огненные змеи. Йозеф казался этаким героем-канониром в гуще жаркой битвы. Он принял романтически-благородную позу, точно воин, твердо решивший дорого продать свою жизнь. Это вышло помимо его воли, да-да, само собою. Ведь в такие минуты люди бог весть что о себе воображают, образ чего-то доброго, возвышенного, особенного является сам собою, непрошеный-незваный. Было бы только вино да грохот стрельбы — и вот уже соткана греза необычайного, достаточно прочная, чтобы прокутить-промечтать до утра всю долгую, спокойную, кроткую ночь. И Йозефа, и его хозяина увлекло праздничное веселье.
— Стреляйте, вы, бездельники! — выкрикивал Тоблер, и не куда-нибудь, а в сторону деревни, адресуя этот призыв тем, кто обыкновенно позволял себе чуть насмешливый тон, стоило инженеру завести в пивной разговор о своих технических изобретениях. И жестами, и возгласом он однозначно выказал этим «жалким трусам» — так гласила его очередная краткая реплика — свое презрение.
