Когда ушла жена и дочь выскочила замуж за лейтенанта, тогда-то он и начал копить по-настоящему, вдумчиво и всерьез. Так как до трех тысяч целковых, за которые можно было купить приличный подержанный автомобиль, ему не хватало двух тысяч трехсот пятидесяти рублей ровно, то в идеальном варианте нужно было откладывать сотню в месяц, — иначе он рисковал помереть от старости прежде, чем будет достигнута его цель. Между тем зарабатывал он в то время сто пятьдесят четыре целковых чистыми и, следовательно, был вынужден экономить даже на мелочах.
Первым делом Юрий Петрович рассчитал основные статьи бюджета, как-то: плату за квартиру, газ, воду и электричество, расходы на транспорт, необходимейшие лекарства, непредвиденные траты и, таким образом, вычислил минимальную сумму на собственно прожитье. За квартиру и коммунальные услуги он платил двадцать семь рублей в месяц, десятку выделил на необходимейшие лекарства, столько же на непредвиденные расходы и пятерку положил на разъезды туда-сюда. Стало быть, вычтя эту часть дебета из месячного жалованья, он получил сто два рубля сальдо, из которых решил стойко откладывать в старинную жестяную банку из-под ландрина семьдесят рублей и ни копейкой меньше, даже если бы ему пришлось форменно голодать.
Как это ни покажется неправдоподобным, на тридцать два рубля в месяц он действительно умудрялся существовать. Это, главным образом, благодаря хлебу, которым Лютиков питался по преимуществу, — слава богу, в те поры у нас такой выпекали хлеб, что никто не удивлялся классической русской литературе, в частности, уверявшей многие поколения читателей, будто бы наш простолюдин веками и безболезненно сидел на хлебе, капусте да молоке. То есть превкусный был хлеб, что ржаной, что пшеничный, помимо которого Юрий Петрович прибегал только к хлёбову на костях; он покупал в гастрономе говяжьи кости по сорок две копейки за килограмм и варил из них бульон дня на два-три, заправляя его то капустой с морковью, то вермишелью с жареным луком, то картофелем с луком же, то крошевом из всего. На день ему требовалось приблизительно на двадцать восемь копеек подового хлеба, копеек на десять подсолнечного масла, одна луковица, двести граммов капусты либо вермишели, пяток картофелин, две морковки, — словом, он вполне укладывался в рубль-целковый, да еще его снабжала сушеным укропом жалостливая соседка по этажу. На заводе он питался исключительно винегретом — десять копеек порция, если считать три ломтя хлеба; в Центральных банях он не бывал с тех пор, как ушла жена.
Успеху этой отчаянной экономии во многом способствовало то обстоятельство, что у Лютикова еще с лучших времен оставался порядочный гардероб. У него был отличный выходной костюм, только брюки внизу немного пообтрепались, теплая куртка, легкая куртка, шапка из кролика и несносимые желтые башмаки. Разумеется, он принял специальные меры для поддержания своего гардероба в пожизненном состоянии, например: смазывал башмаки рыбьим жиром от разрушающего действия вод, и зимой ходил не по тротуарам, если они были посыпаны солью, разъедающей подошвы, а ходил обочь; дно платяного шкафа, где он держал одежду, было сплошь выстелено засушенными веточками полыни, которой боится моль; выходной костюм он никогда не гладил, а напускал полную ванну горячей воды и держал его над паром, когда собирался приодеться и отправиться со двора.
Из редких, причудливых даже, способов экономии следует упомянуть следующие: чтобы веник служил дольше, он с час вымачивал его в воде перед употреблением, дома ходил в онучах из жениных тряпок вместо носков (он и босым бы ходил, да по старости ноги мерзли), отказался от телефона и подбирал газеты в мусорных урнах, если вдруг являлось настроение почитать.
Когда накопления Лютикова стали мало-помалу приближаться к заветной сумме, он начал потихоньку присматривать подходящий автомобиль. Он звонил от жалостливой соседки подателям объявлений, ходил по окрестным гаражам и автосалонам, где торговали подержанными машинами, и всё-то ему было не по душе: то порожки подгнили, то шаровые опоры покажутся ненадежными, то электрохозяйство в запустении, то как-то странно урчит мотор.
Пока суть да дело, он полюбил пересчитывать свои деньги; бывало, сядет за стол на кухне, выставит старинную жестяную банку из-под ландрина, которую он вообще держал в обувном ящике, вместе с гуталином, щетками, скляночкой рыбьего жира и запасными шнурками, насмотрится на банку вдоволь, показывая глазами и движением губ как бы затаенную симпатию, потом аккуратно снимет крышку, вытащит пачку денег и сделает так, как перед сдачей игральных карт. Затем он разделял пачку на стопки в зависимости от достоинства банкнот и пересчитывал каждую в отдельности, занося итоги на полях отрывного календаря. Каждый раз сумма всё приближалась к вожделенной цифре с тремя нулями, и Юрий Петрович мечтательно засматривался в потолок.
Через некоторое время, именно 9 декабря, как раз на Георгия Победоносца, когда Лютиков уже доэкономничался до того, что вместо фабричного снотворного пил пустырник, деньги набрались-таки, и он купил в гаражном кооперативе «Дружба» заветный автомобиль. Это были «жигули» четвертой модели в очень приличном состоянии, цвета «зеленый сад».
Может быть, потому что в масштабе отдельной личности событие это было огромным и силами простой души его было затруднительно охватить, он что-то не испытал того прилива счастья, которого вообще следовало ожидать. Даже напротив, — на душе у него было как-то тускло, кисло, и в голову лезли разные больные мысли. «Ну вот купил я автомобиль, — размышлял он, глядя в окошко на заснеженную Москву, — а вдруг меня надули и подсунули никуда не годный товар, или поеду я завтра в поселок Передовик и дорогой в меня въедет пьяный автобус, и попаду я в клинику имени профессора Склифосовского, вместо того чтобы попасть в поселок Передовик…»
Как в воду глядел Юрий Петрович: утром следующего дня он, действительно, поехал к себе на дачу и на одном из перекрестков по Аминьевскому шоссе ударил «Роллс-Ройс», принадлежавший одному важному подмосковному бандиту, но, впрочем, только выбил правый задний фонарь и немного помял крыло. Когда после коротких и энергичных переговоров выяснилось, что Юрию Петровичу решительно не из чего оплатить ущерб, у него безоговорочно отобрали покупку и на прощание несильно ударили монтировкой по голове.
Едва оправившись после этого случая, Лютиков стал ежедневно бывать в Главном областном управлении автоинспекции, что в Старо-Давыдовском переулке, жаловаться, донимать начальников разных рангов, сочинять бумаги, пока однажды дежурный милиционер не сказал ему: «Да пошел ты!..» — и демонстративно захлопнул перед его носом окошко в часть. Больше его в Главное управление не пускали, даром что он с неделю фрондировал перед подъездом и один раз устроил большой скандал.
В конце концов на нервной почве у него развилось крупозное воспаление легких, он слег, проболел несколько дней и умер, как ни ходила за ним жалостливая соседка по этажу.
Если бы дело происходило в Приморских Альпах, на этом можно было бы ставить точку, так как и мораль изложенной истории очевидна — дескать, «не собирайте себе сокровищ на земле, где ржа истребляет, а воры подкапывают и крадут», и собственно история изложена до логического конца. Но, по-нашему, тут только и начинается искусство, прорастающее в действительность, или, наоборот, действительность, сильно отдающая в искусство, то есть в противоестественно организованный материал. К тому же у русских историй не бывает логического конца. Вернее сказать, концов бывает всегда несколько, а такая множественность сама по себе отрицает логику, но это даже и ничего; ведь искусство по самой своей сути есть антипод логике, и потому что оно слишком своеобразно трактует причинно-следственные связи, и потому что человек прямоходящий логичнее человека разумного, который способен полдня просидеть за книгой, вместо того чтобы заработать избыточный миллион.
Итак, из прискорбной истории с приобретением и утратой, где фигурирует наш современник Юрий Петрович Лютиков, можно извлечь чисто гоголевское направление и прямо показать бунтующего маленького человека, которого обидел наш неугомонный, извечный вор. Положим, на четвертый день по смерти пенсионера Лютикова от крупозного воспаления легких, в Москве и ее окрестностях стали происходить одно за другим жестокие преступления против собственности, а главное — собственников, вогнавшие в панику столичное начальство и множество горожан. Именно в Москве и Московской области в то время стояло на учете четыре «Роллс-Ройса», и все они поочередно были разделаны в пух и прах. Один сгорел, второй взорвали, третий нашли на дне Яузы, четвертый как-то сам собой рухнул наземь с Крестовского путепровода, и при этом на останках автомобилей злоумышленник неизменно изображал краской из пульверизатора для граффити загадочные инициалы Н.М., что, впрочем, могло означать и «новые марксисты», и «неуловимые мстители», и «новопреставленные мертвецы». Когда дело дошло до «Роллс-Ройса», формально принадлежавшего теще одного крупного чиновника из Главного областного управления автоинспекции, на ноги была поднята вся московская милиция, но тщетно: преступника не нашли.
