Мне было хорошо с ними — просто и свободно, как со старыми друзьями. Я и о себе рассказала немного — это у меня получается не часто и как-то всегда обрывисто, а тут мне захотелось рассказать, как я с шести лет жила вместе с братом, как училась до седьмого класса у Анны Ивановны, как потом, уже во время войны, училась в институте и как весною сорок второго года получила известие, что под Гжатском погиб единственный родной мне человек — старший брат… и как этой осенью пришла в школу и вот — стала учительницей Саши.
— Трудно вам с ними, с мальчишками? — спросил Иван Ильич и тут же, не дав мне ответить, перевёл речь на другое: должно быть, он подумал, что при Саше об этом говорить не следует, и решил отложить это до более удобной минуты.
— А теперь мы вам покажем всю нашу семью, — сказала Сашина мама, и на столе появился семейный альбом.
Мы долго листали его. Мне показали всех: самого старшего брата, юного черноморца в лихой бескозырке и с милой, мальчишеской, совсем как у Саши, улыбкой, и самого Ивана Ильича в молодости, и его же лет десять назад с маленьким Сашей на коленях (Саша сконфузился: ему неловко было, что мне вдруг показывают его, ученика четвёртого класса, толстощёким бутузом в платьице.)
Одну за другой мне показывали фотографии — то выцветшие от времени, то совсем недавние — и рассказывали о родственниках и друзьях.
Мне казалось, что я уже давным-давно знаю этих людей, давно освоилась в этом доме.
Наконец я собралась уходить. Иван Ильич с Сашей пошли проводить меня.
Был мягкий зимний вечер, в воздухе лениво кружились редкие снежные хлопья. Саша побежал вперёд, заскользил по ледяной дорожке.
— Хороший малый, — сказал дед и повторил свой прежний вопрос: — А трудно вам, наверное, с мальчишками?
— Бывает очень трудно, — призналась я.
— Это и понятно. Я про свою работу скажу: у каждой машины свой характер, к каждой требуется свой подход. А уж к живым людям, да ещё к ребятам…
Мы подошли к трамвайной остановке.
— Рад, очень рад был с вами познакомиться! — сказал на прощанье Иван Ильич, крепко пожимая мне руку, и я совсем близко увидела его серьёзные и ласковые глаза, молодо глядящие из частых стариковских морщин.
Я от всего сердца ответила на это дружеское рукопожатие, простилась с Сашей, и вскочила на подножку подошедшего вагона с таким чувством, будто этот человек не просто до трамвая проводил меня, а напутствовал в дальнюю, нелёгкую дорогу.
Старший в семье
В квартиру, где жили Рябинины, меня впустила соседка. Я подошла к двери, которую она мне указала, и остановилась: из-за двери слышался громкий Лёшин голос:
— К первому склонению относятся существительные женского рода, например «вода», «земля». Ко второму склонению относятся…
«Уроки учит», подумала я и постучалась.
— Войдите!
Я толкнула дверь. Лёша тихо охнул от неожиданности, я тоже остановилась: думала увидеть его за учебником, а он стоит в фартуке, с засученными рукавами, держа в руках тарелку, с которой каплет вода, и смотрит на меня в совершенной растерянности.
— Вот ты как поспеваешь — и уроки учить и посуду мыть, всё вместе? — весело сказала я.
— Всё вместе…. — смущённо подтвердил Лёша.
Он вытер руки, пододвинул мне стул и стал отвязывать фартук.
— Кончай с посудой, что ж ты! — сказала я и огляделась.
Комната была небольшая, очень чистая — самая хозяйственная девочка не прибрала бы лучше. Наверху, на антресолях, помещались кровать-раскладушка и столик с Лёшиными учебниками. «Я там сплю и занимаюсь», пояснил он и, как всегда, толково и не торопясь рассказал мне о своём житье-бытье. Мать — проводник на железной дороге, в семье трое ребят, Лёша — старший. На нём лежит всё хозяйство. Рано утром он отводит малышей в детский сад и идёт в школу. После уроков убирает комнату, готовит обед, приводит братишек домой, кормит, укладывает спать и только после этого садится по-настоящему за уроки. Раз в три дня приезжает мать — стирает, чинит и снова уезжает, оставляя весь дом на Лёшу.
Немного позже, когда мне случилось вторично зайти к Рябининым, я познакомилась с матерью Лёши, Анисьей Матвеевной; она как раз вернулась из очередного рейса. Тут я убедилась, что Анисья Матвеевна уважает своего спокойного, рассудительного мальчугана. Она советовалась с ним обо всех делах, как с равным.
— Валенки-то Фёдору будем покупать? — спросила она при мне.
И Лёша ответил:
— Не надо. Я отдавал чинить — смотри, как новые. Зиму вполне проходит. А вместо того будет тебе пуховый платок, мёрзнешь ты…
Мать попыталась возразить, но Лёша прервал её:
— Потом решим. Марине Николаевне неинтересно слушать про эти дела.
Сказано это было решительно, но ничуть не грубо, а спокойно и просто.
Как и в первый раз, в доме было чисто, опрятно. Малыши, спокойные и добродушные, словно два медвежонка, беспрекословно слушались старшего брата.
Весь он был очень ладный, собранный, неизменно деловитый и трудолюбивый. В своё время, получив от Саши Воробейко ключ, он сразу же в классном шкафу навёл образцовый порядок: засучив рукава, протёр все полки мокрой тряпкой, расставил книги и наглядные пособия; каждая мелочь у него на своём месте, всё под рукой, всё легко найти. Ежедневно он кнопками прикалывает на мой стол большой лист белой бумаги, а после занятий снова прячет его в шкаф. И всё, о чём ни попросишь Лёшу, он делает быстро, охотно и толково. Я нередко думаю: каким он станет, когда вырастет? Должно быть, отличный будет мастер в любом деле, спокойный, уравновешенный, и окружающие будут уважительно прислушиваться к его слову…
Думая о Лёше, я впервые поняла, до чего это увлекательно — отгадывать, какими станут мои мальчишки лет через десять, через двадцать! Что из них получится? И как-то они помянут тогда меня, учительницу начальной школы?
Мишина мама
На первых порах, знакомясь с родителями своих учеников, я ощущала некоторую неуверенность. Я не забыла ещё встречу с отцом Воробейко. К тому же была и другая причина.
В нашей квартире, кроме меня и Татьяны Ивановны с дочкой и внучкой, живёт ещё одна семья: отец, мать и единственный сын — четырнадцатилетний Миша. Приходя из школы, он начинает рассказывать об уроках, об учителях — почти всегда насмешливо, чуть ли не с издевкой, — и его иронический тон встречает полное одобрение родителей.
— Сегодня Елена Ивановна, бедняжка, совсем стала втупик. Я нашёл у Гоголя одно предложение длиной в три версты и прошу её: дескать, разберите, пожалуйста. Начинает она разбирать — и не знает, что это за предложение. Сначала сказала: «сложносочинённое», потом — «сложноподчинённое», покраснела вся — и ни взад, ни вперёд…
— Недоучка… — кратко резюмирует Мишина мама, Мария Фёдоровна.
Разговор происходит на кухне. Мишина мама жарит котлеты, Татьяна Ивановна печёт оладьи. Бабушка явно чувствует себя неловко.
— Зачем же вы так про учительницу? — вступается она.
— Но она действительно недоучка, — пожимает плечами Мария Фёдоровна. — Не понимаю, как это ей разрешили преподавать в старших классах. А преподавательница географии? Миша знает втрое больше неё!
Через несколько дней Миша сообщает, что получил за диктант тройку. Мария Фёдоровна негодует:
— Это она мстит тебе! Я её насквозь вижу. Теперь она будет придираться к тебе на каждом шагу.
— Дай мне взглянуть на твой диктант, — прошу я Мишу.
Мальчик приносит тетрадь. Грамматических ошибок нет, однако синтаксических — шесть.
— Отметка заслуженная, — говорю я. — Тут у Миши шесть ошибок, и все грубые.
Мишина мама начинает спорить, доказывает мне, что синтаксические ошибки нельзя равнять с орфографическими, утверждает, что диктант для седьмого класса выбран непосильный: если продиктовать такой текст самой Елене Ивановне, она тоже с ним не справится… Спорить с Марией Фёдоровной бессмысленно.
Не раз мы пытались втолковать ей, что, говоря в таком тоне об учителях сына, она воспитывает в нём неуважение к ним. Бесполезно! «А за что их уважать? — возражает она. — Эти учителя почти поголовно безграмотные люди, и Миша это видит не хуже меня… Вы извините, Марина Николаевна, я, конечно, не говорю о присутствующих…».
В школе она не бывает, во всём полагается на мнение сына и неизменно защищает его. И я думаю, найдётся ли такой учитель, который сказал бы ребёнку или подростку: «Твоя мать безграмотная, неумная женщина, не слушай её»? Конечно, нет — такого учителя у нас нет и быть не может. Я могу чувствовать себя тысячу раз правой в споре с отцом или матерью моего ученика, но я никогда не позволю себе, даже в самой мягкой форме, представить свои разногласия с ними на суд детей. Почему же эта женщина, не задумываясь, оскорбляет людей, которые воспитывают и учат её сына?
