Когда Румянцев кончил и ребята столпились вокруг него, Коля Савенков протиснулся вперёд и всё время, пока тот отвечал на сыпавшиеся градом вопросы, держал его за рукав. А Василий Дмитриевич, должно быть о чём-то догадавшись, несколько раз провёл рукой по упрямой стриженой голове мальчугана.
По дороге домой я думала: сколько я читала ребятам о героях Отечественной войны, сколько рассказывала, а вот такого впечатления не было. Да, конечно, рассказ очевидца и участника ни с чем сравнить нельзя! Но, кроме того, я почувствовала, что Румянцев обладал ещё одним важным секретом: он рассказывал так, что подвиг стал для ребят зримым и осязаемым: героическое, возвышенное оказалось близким и понятным.
Зоина учительница
Как-то в перемену Лёва вошёл ко мне в класс, чем-то взволнованный.
— Марина Николаевна, — быстро сказал он, — я узнал один очень важный адрес. Я знаю, где живёт учительница, у которой в четвёртом классе училась Зоя Космодемьянская. Вы понимаете, Зое было тогда одиннадцать лет — как нашим ребятам. Надо пойти к ней, правда? Может, она согласится притти к нам. Я уверен, это будет так же хорошо и интересно, как беседа на сборе с Румянцевым. Как по-вашему?
— Пойдём вместе, — предложила я.
Лёва обрадовался: он и сам хотел просить меня об этом.
В тот же вечер мы с ним пошли к Лидии Николаевне Юрьевой.
Мы долго блуждали среди каких-то маленьких домиков, похожих друг на друга, как грибы-дождевики. Я то и дело проваливалась в сугробы и наконец, совсем отчаявшись, сказала:
— Лёва, давайте отложим поиски до воскресенья, мы тогда пойдём засветло.
Но тут он воскликнул:
— Да вот же он, дом семь!
Через две минуты мы оказались в крошечной комнатке, где едва умещались две кровати и стол, словно осевший под высокими стопками ученических тетрадей. В простенке над столом я сразу заметила портрет юноши лет семнадцати с красивым, открытым лицом.
— Знакомьтесь, мой отец, — сказала Лидия Николаевна, когда навстречу нам поднялся невысокий, седой, как лунь, старик с длинной белоснежной бородой. — А это — племянник… (Тут только мы заметили круглолицего мальчугана лет четырёх, смотревшего на нас во все глаза.)
Потому ли, что мы перед этим столько времени блуждали, потому ли, что во всей обстановке этой комнаты было что-то строгое, но мы с Лёвой оба одинаково смутились, не сразу сообразили, куда именно нас усаживают, и наконец, стараясь помочь друг другу, довольно сбивчиво принялись объяснять цель своего прихода. Лидия Николаевна, маленькая, хрупкая, слушала и молча изучала нас пристальным взглядом. Выслушав до конца, она ещё немного помолчала, потом глухо, словно через силу, вымолвила:
— Трудно мне это будет… мне тяжело говорить об этом. И гибель Зои и гибель моего сына — всё это так тесно связано и так больно. Боюсь, ничего не выйдет.
Лёва побледнел и попытался встать.
— Вы извините нас, — тихо сказал он. — Конечно, если так, то не надо… мы не знали…
— Погодите, — остановила Лидия Николаевна, кивнув ему, чтобы он опять сел.
Мы молчали, как мне показалось, очень долго.
— Надо пойти, — вдруг сказал старик. — По-моему, надо пойти.
— Я понимаю, — негромко ответила дочь.
Они разговаривали так, словно нас с Лёвой не было в комнате.
— Я понимаю, я же сама учительница. Но, боюсь, плохо получится.
— Хорошо получится. Расскажи про девочку и про Володю расскажи… и всё будет, как надо, — твёрдо закончил он.
Лидия Николаевна встала и вышла из комнаты.
— Тоскует, — сказал её отец, внимательно глядя на расстроенного Лёву. — Сколько времени прошло, а не утихает — болит. Внук погиб вскоре после Зои, по Зоиному призыву пошёл… — Он несколько секунд смотрел на портрет. — Вот я переехал к ней, младшего внучонка привёз, чтоб ей было не так одиноко. Тесно, конечно, а всё же лучше вместе…
В эту минуту вернулась Лидия Николаевна с каким-то пакетом в руках. Сдвинув в сторону пачку тетрадей, она положила пакет на стол, развернула и достала большую групповую фотографию.
— Вот, — сказала она: — это выпуск четвёртого класса, в котором училась Зоя. Вот она, видите? А это брат её, Шура. А это Зоина тетрадь — посмотрите, какая чистая: ни одной помарки. А это моего Володи тетрадь… тут помарок сколько угодно… — Она улыбнулась сквозь слёзы.
Она показала нам всё, что было в пакете: школьные тетради Зои и Шуры Космодемьянских и Володи Юрьева, их детские рисунки, фотографии, и на прощанье сказала:
— Стало быть, в субботу, в семь часов вечера. Не волнуйтесь — приду, я ведь понимаю, что это нужно.
…Некоторое время мы шли молча.
— Лёва, — неуверенно заговорила я, — может быть напрасно мы её растревожили? Пожалуй, не нужно было просить…
— Сам старик сказал, что нужно, — убеждённо возразил Лёва. — А уж он-то понимает!
И я не могла не согласиться с ним.
Герои рядом с тобой
Лидия Николаевна пришла на сбор отряда минута в минуту — ровно в семь часов. Она была гладко причёсана, в простом чёрном костюме, с белоснежным воротничком вокруг шеи. Глаза её смотрели ласково, и от этого неузнаваемо изменилось всё лицо: в прошлую нашу встречу взгляд у неё был не то чтобы неприветливый, но замкнутый, почти угрюмый, и это с первой минуты так смутило нас с Лёвой. А тут, увидев наших ребят, она совсем просветлела. Она села за столик, спокойно положила на него руки и заговорила так просто и естественно, словно полжизни провела за этим самым столом и уже сотни раз беседовала с нашими ребятами:
— Одиннадцать лет назад, первого сентября 1935 года, я пришла в четвёртый класс — я должна была учить ребят и стать их классной руководительницей, как у вас Марина Николаевна. И вот подходит ко мне маленькая смуглая девочка и говорит:
«Лидия Николаевна, пожалуйста, посадите меня на одну парту с братом. Он тогда будет лучше слушать».
А братишка её стоит среди мальчиков и о чём-то с ними оживлённо разговаривает. Когда я усадила его рядом с сестрой, он насупился и исподлобья поглядел на товарищей — ну, как сделал бы, наверно, каждый из вас. Вы ведь любите иной раз сказать о девочке этак свысока: «Девчонка!».
Но я и других мальчиков сажаю с девочками, значит со всеми выходит одинаково. А сама поглядываю на брата с сестрой и думаю: «Разные какие!»
Это — Зоя и Шура Космодемьянские. Зоя серьёзная, сосредоточенная, на уроках внимательно слушает. А Шура живой, непоседливый. Но хоть характеры у них разные, а они очень дружат, это сразу видно. В школу приходят вместе и домой уходят вместе — и всегда оживлённо разговаривают, смеются. А на уроках иной раз бывает так: Шура сперва сидит тихо, а потом у него на парте откуда-то появляется бумажная игрушка, и он уже целиком ею занят, ничего не слышит. Смотрю, Зоя молча кладёт руку на бумажку. На лбу у неё от напряжения появляется морщинка: видно, она боится, как бы не упустить чего-нибудь из моих объяснений. И Шура без единого слова отдаёт игрушку.
Зоя часто оставалась после уроков в школе и помогала товарищам: одному объяснит, как решать задачу, другому растолкует грамматическое правило.
Помню, Любовь Тимофеевна, её мама, пришла ко мне с просьбой не задерживать девочку после уроков. Я пообещала. Но Зоя ушла домой очень огорчённая. На другой день после занятий я напомнила ей, что нужно сразу итти домой. А она отвечает: «Знаете, я всю ночь думала и решила, что я права. Я поговорила с мамой, и мама позволила мне помогать товарищам».
И я тогда подумала: вот девочке едва двенадцать лет, а она умеет убедить взрослого в том, что считает важным, нужным, справедливым, умеет отстоять своё мнение не упрямством, а глубокой верой в свою правоту.
Как-то, беседуя с ребятами, я сказала — не помню уж, по какому поводу, — что у меня нет «любимчиков». Со мною все согласились, но некоторое время спустя один мой ученик, Боря, спросил:
«Лидия Николаевна, вот вы говорите, что у вас нет любимчиков, а разве вы Зою Космодемьянскую не любите?»
В первую минуту я даже растерялась, а потом решила: вопрос задан просто, значит и ответить надо так же просто.
«Зою? Конечно, люблю, — сказала я. — А можно ли её не любить? Помогала она тебе решать задачи?»
«Помогала», отвечает Боря.
«А тебе помогала?» спрашиваю кого-то ещё.
«Помогала».
«А тебе? А тебе?»
Переглянулись мои ребята. Видят, что Зоя для каждого сделала что-нибудь хорошее.
Следующей зимой Зоя и Шура учились уже не у меня. Они росли, переходили из класса в класс, менялись конечно — в вашем возрасте три-четыре года сильно меняют человека. Но что-то главное оставалось неизменным. И когда я слышала, что говорят учителя о Зое в пятнадцать, в семнадцать лет, я снова узнавала маленькую Зою — ту, которая училась у меня в четвёртом классе. Она попрежнему скромная. Как и прежде, хорошо учится. Всё так же дружит с братом, и он попрежнему слушается её, но не как младший старшую, не по обязанности, а потому, что любит и уважает сестру. И всё отчётливее становится в Зоином характере одно свойство… как бы вам его определить?..
