как боялась выходить на улицу, где в каждом человеке ей виделся убийца, а голоса вокруг напоминали голоса людей, охраняющих место казни, и стоны раненых, погребённых убитыми позже. Ночью она закутывалась с головой в одеяло, и всякий раз искала себе укромное местечко, чтобы спрятаться – и от себя, и от чужих.
Как ни странно, в детстве бабушкины рассказы не вызывали у Богдана страха, только интерес. Поначалу он впитывал их отстранённо, словно военные детективы, но с годами – сказалась, наверное, семейная причастность к этим историям, лица из них стали появляться в его снах.
И вот уже, как будто он сам сидит в сугробе под присыпанной снегом раскидистой елью, рядом с ним – светловолосая девочка с большими карими глазами. Исподлобья разглядывая Богдана, она тщательно расправляет подол своего ярко-красного платья, выкладывая юбку вокруг ног почти идеальным колоколом.
Неожиданно слышится протяжный вой, и просто над ними появляется самолёт с чёрными крестами на острых крыльях. На бреющем полёте он сбрасывает на дорогу непрерывную цепочку темно-серых бутылочек с аккуратными вращающимися ветрячками. Бутылочки падают друг за дружкой по очереди, на одинаковом расстоянии, и так же по очереди, как падали, на земле взрываются.
Сбросив над просекой свой смертоносный груз, самолёт машет крыльями, будто прощаясь, и улетает. Девочка провожает его недоуменным взглядом, старательно поправляет сбившуюся от ветра складочку, а на дорогу возвращаются женщины. Одни из них споро растаскивают разнесенные бомбами подводы, отодвигают в сторону убитую лошадь с застывшим в растерянности глазом, на уцелевшие телеги грузят не повреждённое обстрелом добро, другие собирают разбежавшихся по лесу детей. Через несколько минут обоз продолжает своё движение.
В следующий раз он стоит вместе с другими детьми, тесно прижавшись к молодой женщине с младенцем на руках, а напротив них пылают дома. Над пожарищем поднимается дым – густой, чёрный, как смоль, дым, темнее, кажется, непроглядного морока ночи, а в огне мечутся ополоумевшие человеческие тени.
Семью и горе разделяет река, вода в которой, то ли от зарева, то ли от крови плывущих по ней трупов, почти такого же цвета, как юбка у девочки, испуганно застывшей подле него. Женщина тяжко вздыхает, совсем, как бабушка, когда тоскует или по кому-то убивается, и крестится: «Упокой, господи, их души».
Эти сны приходили к нему всё чаще и чаще, настойчиво преследовали его, густыми сетями опутывали сознание, и не отпускали, словно намеревались сжить со свету, или, возможно, наоборот, пытались предупредить о поджидающей опасности. В последнее время ему казалось, что жизнь его постепенно переместилась в ночное время суток.
Одни видения надолго откладывались в голове Богдана, другие он мгновенно забывал, но ещё никогда, как сейчас, у него не оставалось странного чувства реальности – он до сих пор помнил охватившее его ощущение присутствия близкого человека, поэтому был твёрдо уверен, что полуночный гость был, и был не во сне – наяву. Оставалось гадать, кто он и зачем приходил.
В своих раздумьях он и не заметил, как вернулся Иван. Тяжело опираясь на костыли, он с трудом взгромоздился на кровать. Увидев мрачное лицо и его потухшие глаза, разговор начинать Богдан не стал. Где-то через полчаса сосед сообщил сам:
– Ушла.
Он знал, что объяснять ничего не надо.
А ещё через время у Ивана случилось кровотечение. На этот раз всё было гораздо хуже и сложнее, чем после первого его похода по территории – казалось, открылись все выходы и входы, которые удерживали в организме кровь, и вся она хлынула в огнестрельное отверстие в ноге.
«Ходок», – искренне сочувствовал Богдан, наблюдая, как суетится вокруг его измождённого напарника медицинский персонал. Он понимал, что причиной обострения являлось нервное истощение, что силы Ивана уже давно были на пределе, и что сегодняшнее происшествие стало последней каплей в полной чаше до краев.
Бледный, будто с креста снятый, с неожиданно заострившимся носом и тёмными землистыми кругами вокруг ввалившихся глаз, человек на соседней койке мало напоминал неунывающего живчика, каким совсем недавно был Иван. Возле него постоянно находилась Люба.
Женщина тоже изменилась – внезапно подурнела, осунулась, вроде осиротела по новой. На лице её вдруг обозначились раньше незаметные морщинки, а спина сгорбилась, будто у немощной старухи. Впервые она не ушла ночевать домой, так и сидела возле раненого, скукожившись, вздрагивая при малейшем его движении, готовая при первой необходимости помочь.
Вернулся к себе сосед только на следующий день, к вечеру. Он открыл глаза и попросил воды. А ночью Богдан услышал в палате тихий разговор.
–…Не знаю, когда это случится, возможно, не сейчас, возможно… Все возможно, никто от этого не застрахован. Хочу попросить тебя об одолжении…
Спустя некоторое время дверь палаты отворилась. В тусклом свете коридора стояли двое – он, опираясь на костыли, и она, поддерживая его под локоть.
Не отрывая глаз, он смотрел на одинокую женщину и беспомощного инвалида, и чувствовал себя незаслуженно обделённым – они не казались Богдану слабыми, нет, скорее, наоборот – слабым был он. И от этого понимания сердце в груди стучало так громко, что заглушало собственные мысли. Он почувствовал, как, лёжа в постели, теряет равновесие, становится неизлечимо жалким и больным, навсегда потерявшимся в этом непростом жестоком мире.
Чтобы немного развеяться, он поднялся с кровати, провёл на расстоянии до калитки Любу с Иваном, подождал, пока они не скрылись за поворотом, и снова вернулся обратно в больницу. Над дверью операционной горела красная лампочка. Внутри над столом с больным наклонились два человека, в одном из которых даже со спины Богдан узнал своего прежнего лечащего врача. В уголке комнаты пугливо цеплялись друг за дружку встревоженные, совсем ещё юные девочки-медсёстры.
Судя по всему, операция подходила к концу – доктор, тронув за плечо своего молодого коллегу, зашивающего рану, что-то сказал ему, вытер рукавом халата пот с лица и неторопливо вышел в коридор. Богдан последовал за ним. В ординаторской, тяжело вздохнув, мужчина достал из незапертого сейфа заткнутую бумажной пробкой колбу, плеснул её содержимое в безухую чашку, и, выпив залпом, одним глотком, застыл, словно прислушиваясь к себе. Постояв так пару минут, доктор рассеянно огляделся по сторонам, с трудом соображая, где находится, потом грузно опустился на такой же, как сам, старый и разбитый выцветший диван. Уставшие пружины вразнобой скрипнули, принимая его в свою пожилую компанию, и продолжили сторожко дремать. Человек и себе устало опустил плечи и закрыл глаза.
Ещё немного погодя в дверь тихонько постучали. Не дождавшись ответа, в комнату заглянула санитарка. Увидев на диване врача, женщина попятилась назад, чуть не
