свежий
ржаной
(небесный)
в киоске.
Те первенцы были — хлеб,
из рук убежали в пыль
бесконечной трассы.
Их нервное, тонкое
(что вам не снилось),
их многоярусный шёлк:
кухни, беседы и длинные волосы,
грампластинки, салоны, тома в коленкоре —
всё их без остатка:
девьи тела, девьи мягкие руки,
майский дождь босиком,
враньё от стыда и смущенья.
Они поднимались как молнии,
чтобы низвергнуться прочь:
кто торопливо женился,
кто шёл торговать, кто в политику.
Но все сохраняли тепло тесностенных квартир,
тепло полудружеских слов,
щемящее чувство полулюбви,
тепло статуй словесных.
Невозможен им реквием — только наполовину.
Мука мира и мука страны, пока жили они,
смягчалась фатально счастливым бездельем.
То были все фараоновы дети,
то была его рать.
То были первенцы
(смерти?).
В ночь, когда запах мяса с горькими травами
мреял в египетской тьме
и кровь засыхала на косяках у дверей,
вышел Ангел.
Мёртвый упал, не успев осознать:
почему и за что,
за какие такие грехи,
уже в лабиринте агонии мёртвый пытался понять
(им всегда и всё надо понять):
кто убил его.
Ненависть к Адонае,
как и рай,
легла с ним на ложе.
Всё, что стало грехом, в них ещё было —
остатками света, елеем невинности.
(И Рахиль зарыдала о детях своих.)
Фосфорический сонм, земляное кружение леших!
Заглянувши в глаза тебе, вижу: ты точно из них.
Они ходят и говорят,
драгоценности, первенцы смерти.
Посмотрела на троицкий стол,
на развал из игрушек для дома сирот,
на червонцы в корзинке.
Это им поминание.
Это миссия их —
обучать нас живым и усопшим.
Учитель цинизма
Окончание. Начало см. № 7 с. г.
23
Шурик говорил: “Чтобы научиться играть, нужно проигрывать. Причем проигрыш должен быть по-настоящему болезненным. Если ты от скуки попиляешь по копеечке за вист, никакого толку не будет. Так ты можешь всю жизнь играть и ничему не научишься. Ну проиграешь три рубля — это же не катастрофа. А вот если тебя так больно саданет, что ты потом уснуть не можешь, ворочаешься, и все вспоминаешь расклады, и считаешь варианты, и понимаешь, какой же ты был лох, — вот тогда что-то, может, и сдвинется, что-то войдет в ум по-настоящему”.
Шурик играл хорошо. Я играл хуже. Но однажды он остался без партнера, а предстояло ехать на гастроль в финансовый институт: договоренность была жесткая, а постоянный партнер Шурика некстати растворился в воздухе. Шурик походил-походил по общаге и встретил меня.
— Поехали к финансистам распишем, — не очень уверенно предложил он.
— Отчего не поехать, — как-то чересчур легко согласился я.
Шурик колебался. Мы с ним писали, и не раз. И мой уровень он хорошо знал, но его мучили предчувствия. Шурик посмотрел мне в глаза:
— Ты сегодня пил?
— Пил.
— Много пил?
— Немного. Три кружки пива.
— Закусывал?
— Закусывал. Яичницей в “Тайване”.
— Ладно. Выветрится, — наконец решился мой опытный товарищ.
В преферанс, в отличие от бриджа (в бридж играют пара на пару), каждый играет за себя, и если один начинает несколько навязчиво подыгрывать другому, можно и канделябрами получить. Но на лапу можно играть и осторожно, так, чтобы сговор особенно в глаза не бросался, и его можно было объяснить, например, недосмотром или ошибкой. У каждой пары, которая расписывает, скажем так, не совсем по правилам, есть своя система сигналов, с помощью которой один налапник дает другому знать о своей руке. Причем дать знать надо так, чтобы противник сигнал не разгадал. Мы с Шуриком таким парным катанием до сих пор не занимались. Это и было главной причиной его сомнений.
Пока мы ехали, он рассказывал мне основные сигналы, которые были приняты у него с напарником. В частности, когда на руке хороший распас, нужно свернуть веер, положить карты длинной стороной параллельно краю стола и прикрыть их ладонями. Жест довольно естественный и подозрения не вызывает.
Была и другая причина его беспокойства. Шурик знал, что я еще никогда не расписывал по-крупному, а это совсем другая игра.
Мы приехали в общагу финансового института. Зашли в условленную комнату. Сняли куртки. Нас встретили два не слишком симпатичных молодых человека, которые осмотрели меня цепкими глазками и переглянулись. Шурика они знали хорошо. Он здесь был не впервые.
Заперли двери на ключ, чтобы к нам в самый ответственный момент случайно не заглянул оперотряд — этакие добровольные или не совсем добровольные холуи администрации, следящие за дисциплинкой. Очистили стол. Нарисовали пулю. Распечатали новую колоду. И тут я почувствовал некоторую дрожь. Писали ростов по первому номеру. Только не по копеечке, а по рублю за вист. Я совершенно протрезвел и даже пожалел, что протрезвел. Я весь зазвенел внутри, как перетянутая струна. Меня как будто сковало.
Любой человек без особых усилий хоть десять раз подряд пройдет по доске шириной с ладонь, если эта доска лежит на земле. А вот если она лежит над пропастью…
А вроде бы какая разница? Но разница есть, и она в цене ошибки.
Сначала все шло нормально. Сдача следовала за сдачей. То больше везло нам, то — им. Они играли на лапу. Это было ясно. Но пока все отпиливались в нули. Я немного припадал на распасах, но некритично. Шурик сыграл довольно рискованный, но хорошо посчитанный восьмерик. И мы даже начали понемногу подниматься.
Что мне было несколько необычно, игра шла абсолютно молча. Никаких баек, присказок, карточных присловий и взаимных подколок, которые так украшают легкое времяпрепровождение. Здесь мы не играли, а делали тяжелую, напряженную работу. Слышались только правильные слова: “семь первых”, “вист”, “пас”, “ложимся”, “свояк”. Поскрипели ручками, записали. Следующая сдача.
Я даже вспотел. Но потом пришел в себя. Ну и ничего страшного, и так тоже можно. Помолчим. Попиляем. И вот тут-то мне пришла какая-то совершенно гнилая карта. Я был на третьей руке. Шурик и финансист пасовали. У меня игра была крайне сомнительная, а распас и вовсе никакой, хоть сразу все взятки забирай. И как будто черт на ухо шепнул: “Два паса — в прикупе чудеса”. И я упал на трехкозырку. В прикупе были две фоски не в масть, хоть сноси. Я поднял глаза и посмотрел на Шурика: его прикрытые ладонью карты лежали на столе длинной стороной параллельно краю. У него был чистый распас. А значит, у финансиста наверняка сильная карта. Сердце у меня оборвалось, но было поздно. Потом ошибся и Шурик, вместо того чтобы вистовать и играть втемную, он пасовал. Если бы они стояли — у меня был шанс, что финансовый человек сделает ошибку и все закончится не так херово. Но Шурик решил, что втемную я еще каких-нибудь чудес наделаю, — и спасовал. Финансист сказал: “Ложимся”. Они легли. Все было ясно и без игры, но сдачу сыграли до конца. Малоприятный молодой человек спокойно вырезал у меня струну и уронил без трех. Собственно, можно было заканчивать.
Нам и дальше не везло, хотя таких катастроф больше не случалось. А у финансовых людей наоборот — то приходили восьмерики, то выпадали чистые распасы, то играли третьи дамы, чуть ли не четвертые валеты и вторые короли. У нас все шло с тяжелейшим скрипом. Пулю дописали к половине седьмого утра. Мы достали деньги — на двоих у нас было в наличии два червонца. Я написал расписку почти на полтинник. Финансист посмотрел на меня тяжелым взглядом: “Времени у тебя сутки”. Я кивнул. Молча, не прощаясь, мы вышли в утреннюю промозглую дымку.
Шурик молчал. Я сказал: “Надо бы выпить”. Шурик кивнул: “Надо. Поехали на Мосфильмовскую, там пивная в восемь утра открывается, у меня еще трешка осталась”. — “Шурик, я отдам”. — “Не сомневаюсь”, — хмуро ответил Шурик. “Я все отдам. Это моя вина”. — “Хорошо”, — просто согласился мой невеселый налапник. Мы добрались до Мосфильмовской. Разменяли деньги, набрали пива в автомате, и как-то постепенно развиднелось. А на пятой кружке стало совсем светло. “Да будет тебе, Шурик, жизнь не кончилась”. — “Не кончилась, но деньги отдать надо сегодня”. — “Значит, отдам”. Меня знобило от бессонницы и нервного напряжения. А где взять такую огромную сумму, я не представлял.