Он стал для Отто чем-то вроде талисмана. Подтверждением того, что чудо возможно. Таким чудом стал пулемет. Там, в воронке, среди изуродованных, изорванных тел обоих пулеметчиков, он лежал целехонький, непокореженный и непогнутый. Эта картина, которая ужаснула Отто и одновременно привела его в какой-то странный восторг. Пулемет выглядел… живее, чем его мертвые, в клочья разодранные хозяева. Он, как самый настоящий окопный комрад, ожидал, что кто-то спасет его, обязательно вызволит. Этим спасителем оказался Отто. Теперь он никому не отдаст эту смертоносную штуковину, висящую у него на шее пудовым оберегом. Кто знает, если этот МГ попал к нему в руки, а Барневиц отправился на тот свет… может быть, его отчаянные молитвы воспринимаются где-то там, над пологом иссиня-сиреневого неба, усыпанного крупными, как рейнские виноградины, зведами? Отто шагал вслед за носилками, а его большой палец на ходу поглаживал утопленную кнопку предохранителя на удобной, почти пистолетной рукоятке пулемета. Стоит ему нажать эту кнопочку с обратной, левой стороны, и будут выкошены ряды врагов. Как бы там ни было, а он готов переть свою оружейную мощь, пока не свалится замертво…
III
— Как это, Шульц, тебе удается все вызнать? — шутливо спрашивал Отто. — Не иначе, до войны ты служил шпиком в полиции?
— Глупости, Отто, меня бы тогда не засунули в «пятисотый», — отвечал Шульц. Он выбился из сил. Даже по голосу чувствовалось: он прилагает большие усилия, чтобы разговаривать на ходу. Но, видимо, неодолимое желание поболтать берет верх.
— У полиции свои подходы к провинившимся… А я… До войны я работал репортером в газете. Ты знаешь, что такое городская хроника? Эх, где тебе знать! Должен признать, что в Дрездене не происходило ни одного скандала без моего ведома. Все гаштеты, бары, подпольные бордели и прочие злачные заведения я знал как свои пять пальцев. Эх, Дрезден, Дрезден…
Шульц умолкал, чтобы передохнуть и набраться сил для следующей порции информации, которой он не мог не поделиться.
Шульц говорил, что в командном составе тоже серьезные потери. Осколком танкового снаряда вскрыло живот начальнику штаба Иоахиму Офицерский френч и брюшину разрезало с хирургической аккуратностью. Внутренности капитана Иоахима вывалились прямо ему на ноги. Так они и блестели перед ним, целехонькие, будто на прилавке колбасного магазина, когда он достал пистолет и собственноручно пустил себе пулю в лоб. От попадания снаряда в штабной блиндаж тяжело ранило еще двоих офицеров и ординарцев. Их несли где-то там, впереди колонны. Повозки разнесло в щепки вместе со всем погибшим обозом. Несколько удачных выстрелов тяжелого танка русских. Зато теперь батальон шел налегке. Вернее, то, что осталось от батальона.
Передышка — всего несколько минут. Шульц и Ульман подымают лейтенанта. Они стараются не обращать внимания на его стоны. Он заговаривается все громче. Это здорово действует на нервы. Отто вновь накидывает ремень пулемета себе на шею. Руки снова можно опустить на приклад и ствол. Пусть отдохнут несколько шагов. Потом их вес покажется непомерной тяжестью, которая неумолимо давит на его загривок. Будто чья-то железная рука жмет его шею сзади, пытается уткнуть лицом в убитую сотнями солдатских каблуков землю. Черта с два!… Отто шагает вперед. Он видит, как тяжело Шульцу. Он значительно немощней крепыша Ганса. Тому хоть бы хны. Идет себе, будто не носилки в руках, а букетик цветов для фройляйн из соседней деревни. И лейтенанта никак не оставишь. Личный приказ герра майора. «Вы трое — отвечаете за него головой!…» С каждым шагом, сквозь бред Паульберга, Отто все четче и явственней слышатся резкие, чеканные слова герра майора. В конце концов, именно Паульберг — их надежда на искупление. Если ротный подаст на них представление… А если он не доживет? Черт возьми, ротный совсем плох. Тогда это мог бы сделать герр майор… Кажется, он хорошо запомнил Отто в деле с пулеметом…
Отто выравнивает шаг. С маршевого темпа нельзя сбиваться. Если отстанешь, наверняка попадешь в лапы к русским. По слухам, они штрафников в плен не берут. Особенно после этих дней и ночей, проведенных на Лысой Горе. «Пятисотые» здорово им насолили. Вот они и задумали взять немецких штрафников в свинцовое кольцо…
IV
Мысленные рассуждения Отто прервало отдаленное зарево. Несколько раз подряд полыхнуло впереди, в загустевшей темноте, еле-еле высветив силуэты затылков и спин шагающих впереди. Следом в холодном ночном воздухе тонко разлился гул канонады. Совсем близко. Может быть, наши пытаются оттеснить… Додумать Отто не успел. Череда ярких вспышек высветилась впереди. Грохот выстрелов накрыл голову колонны. Ряды сразу смешались. Тут же началась неразбериха. Она лишь усиливалась истошными криками раненых и не менее истошными приказами командиров. По цепи к ним дошел приказ герра майора рассредоточиться и занять круговую оборону.
Шульц, уложив носилки с лейтенантом на землю, тут же пополз куда-то вбок, подальше от Паульберга.
— Стой! — попытался остановить его Отто. — Приказ!…
— А пошло оно все… — зло выдохнул Шульц и исчез в темноте.
— Вот сволочь… — рычал ему вслед Хаген. Он даже готов был пустить в темноту очередь из своего пулемета, но боялся задеть в этой суматохе кого-нибудь из солдат.
Снова, вслед за канонадой, ночное звездное небо прорезал нарастающий свист. Звук этот, стремительно и жутко набухающий, вдруг лопнул мощным взрывом уже метрах в пятидесяти, в середине колонны. Следом за ним второй, третий, четвертый сотрясли землю. Не иначе, гаубичные, «стодвадцатимиллиметровые»…
— Похоже, третья партия — наша! — выкрикнул Отто Ульману. Тот залег возле носилок. Отто видел в отсвете разрывов его лицо — невозмутимо-сосредоточенное, рядом — отблеск дула его винтовки.
Решение надо было принимать как можно быстрее.
— Ганс, берем лейтенанта…
Ульман понял с полуслова. Пулемет болтался спереди, больно стукался о живот. Руки Отто сжимали две узкие доски — импровизированные рукоятки наспех сколоченных носилок. Свист снарядов нарастал, но они успели выйти из-под обстрела. Разрывы сотрясли воздух и землю за их спинами.
Отто спотыкается и летит вперед головой. Его руки вцепились в доски носилок, и ему нечем смягчить силу удара о землю. Главное, не уронить лейтенанта. Хаген со всей силы ударяется лицом о землю. Сзади ему на спину наваливается ребро носилок. Хорошо еще, что лейтенант не тяжелый… Черт побери… Хорошо и то, что Ульман быстро соображает. В последний момент он успел притормозить. А то бы совсем придавило Отто к земле. Теперь Ганс терпеливо ждет, пока Отто поднимется на ноги. Хаген выплевывает изо рта грязь и пыль вперемешку с кровавой слюной. Он здорово саданулся зубами. Губа опухла и жжет. И левая щека вся горит. По ней словно рашпилем прошлись.
— Как ты? — спрашивает Ульман. Его басовитый голос еле слышен среди разрывов и беспорядочной стрельбы. Впереди, среди воплей раненых и криков, они различают несколько связных фраз. Кричат, что по ним бьет своя же артиллерия, засевшая в русском колхозе.
Отчетливо различается резкий, пронзительный голос герра майора. Он пытается командовать батальоном, пересыпая свои приказания ругательствами. Суть его приказаний в том, чтобы немедленно уйти с прямого направления. Именно по нему лупят гаубицы. Батальон должен рассредоточиться по флангам и выйти к колхозу двумя группами.
— Все нормально… — Отто приходит в себя, поправляет пулемет и снова удобнее перехватывает носилки. — Вперед, Ганс. Мы движемся правильно…
Они буквально бегом проходят еще несколько шагов.
— Черт, я не могу различить ничего перед носом… — с опаской бросает Отто назад. — Почему такая непроглядная темень?…
V
Ганс Ульман не успевает ответить. Отто даже не успел понять, что произошло. После очередного шага, оттолкнув ногу, он не нашел для нее опоры впереди. Весь он оборвался в пустоту. Единственное, что успел сделать Отто, это каким-то чудом изворотливости отбросить назад носилки и левой рукой перехватить ствол пулемета.
Он упал вниз. Его приняло что-то мягкое. Склон! Он катился по рыхлой, сыпучей земле, став одним целым со своим оружием. Пулеметные ленты принимали на себя тычки камней и грунтовых выступов.
Несколько секунд спустя, после того как низвержение Отто кончилось, он еще лежал ничком. Сознание, ошарашенное, сбитое с толку жестким кульбитом, приходило в себя постепенно. Отто боялся пошевелиться. Шея вроде цела. А руки, ноги?… Черт его знает… Все болит. Особенно сильно — левое колено. Похоже, во время этого гигантского слалома он двинул по колену прикладом пулемета. Не хватало еще переломать себе кости. Резких болей вроде не ощущалось. Какой-то шум, по нарастающей, возник над головой.
