— Ясно, — ищу глазами блокнот и ручку, шарясь рукой по каменному полу, а затем в удивлении гляжу на старика, который лениво листает мои шедевры.
— Ты отвратительно рисуешь, — швыряет блокнот в мою сторону. — Руки бы тебе оторвать.
— Я только учусь.
Вновь массирует с гримасой пальцы, и я уточняю:
— Артрит?
— Чего?
— Многие старики, если не все, сталкиваются с артритом, — едва слышно отвечаю я. — В первую очередь от него страдают пальцы рук. Я не врач, но…
— Вот и помолчи.
У стены отыскиваю ручку и сажусь, подогнув под себя ноги и расправив подол платья.
— Вы муж Иды?
— Я ее отец, — Герман кривится. — Милостивая Луна, ты в своем уме?
— Мало ли, — пожимаю плечами и раскрываю блокнот. — Я не осуждаю браки с большой разницей в возрасте, если они, конечно, по любви.
— Она дала обет безбрачия, — Герман сводит брови вместе.
Опешив, я отрываю взгляд от блокнота и недоуменно вскидываю распахиваю ресницы:
— Но… А… Я не… Что?!
— Эти трое остолопов не ее кровные сыновья, если ты об этом. Они выродки гадких шлюх и безвольных кобелей! — в гневе рявкает Герман и трясет кулаком. — Безответственных мерзавцев, что не готовы нести ответственность за ошибки!
— Все равно ничего непонятно.
— Да и Ида тоже хороша. Сука упрямая! В мать свою пошла, принципиальная стерва!
Глава 20. Свои не бегут
Герман захлебывается в возмущениях, из которых я могу понять лишь то, что Ида воспротивилась воле Луны и отказалась от Нареченного, который, по ее мнению, был не достоин стать ее мужем. Однако Герман возмущен не тем, что дочура отвергла жалкого и слабого волка, а ее раздосадован отказом создать семью с другим кандидатом. Грозовой Тучей.
В общем, чтобы сохранить лес, она пошла на хитрость. Дала обет безбрачия и усыновила трех волчат, от которых отказались другие Альфы. Хвостатым младенцам грозила смерть, ведь никто из их отцов не желал в будущем проблем с наследованием земель и борьбой за кусок леса между законными детьми и бастардами, которым повезло родиться с Даром Луны. С Даром Силы.
Родись они обычными и заурядными волками, как Нареченный Иды, стая бы приняла бы их, но никто не будет терпеть конкурентов детям от законной супруги или Нареченной. Шею свернут при рождении и глазом не моргнут, но если кто-то изъявит желание отказаться от перспективы быть родителем кровным детям, создать свою семью и согласится взять под крылышко сироток, то выродки, как выразился Герман, становятся частью чужой стаи с правом наследования.
Вот такие страсти. Очень сложная схема, и в чем выгода Иды я не сообразила.
— Она не любит подчиняться, — Герман фыркает. — Со слабым Нареченным она не смогла бы жить, а прогнуться под сильного Альфу, с которым нет связи, она не пожелала. И я не имею права ее осуждать, пусть и Грозовая Туча был выгодной партией.
— Это она вас сюда загнала? — оглядываю скромную обитель Германа.
— Я жду тут смерти, — хрипит Герман и падает на спину. — И ты мне мешаешь.
— И давно ждете? Вы не похожи на умирающего.
— Мне лучше знать.
— Может, вам мази волшебной принести, если суставы болят?
— Оставь меня.
— Вам тут не одиноко? — чиркаю ручкой по чистому лицу, зарисовывая мрачный профиль старого оборотня.
— Клянусь Луной, я тебя сожру. Я в свое время баловался человечиной, и она пришлась мне по вкусу.
Не слышу в скрипучем голосе ненависти или реальной угрозы, только усталость и желание поспать. Пугаюсь, ведь часто старики умирают во сне, а я только отыскала адекватного оборотня, и он не ведет со мной диалог с позиции, что я презренная смертная.
— А те зверушки, — я киваю на стену, за которой прячется музеум смерти, — ваши?
— Мои.
— Но людей среди них нет, — я улыбаюсь.
— Будешь надоедать, я повешу на стену твою голову.
— Жуть.
— Ну, — Герман складывает руки на груди, — мой брат коллекционировал черепа людей, но потом с него шкуру содрали и в пасть олово залили.
— Жуть, — повторяю я. — Слушайте, а тут нет секретных ходов, по которым я смогу сбежать?
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Косит на меня взгляд и хмурится.
— Куда сбежать?
— Не знаю! — всплеснув руками, повышаю голос. — Домой! Я не могу сидеть тут и ничего не предпринимать для своего спасения. Я должна бороться.
— Почему?
— Потому что я не хочу быть жалкой жертвой, — рисую грустную мордочку зайца и показываю Герману. — Вот.
— Что это?
— Это то, кем я не хочу быть.
— Зайцем?
— Это метафора.
— Помереть ты мне спокойно не дашь? — Герман кряхтит и садится.
— Вы из тех, кто всех переживете.
— Ты мне тут не угрожай.
— Тут есть секретные ходы? — цежу сквозь зубы я. — Есть? Говорите!
В бликах от свечей лицо Германа похоже на маску морщинистого черта. Уши его вытягиваются, покрываясь шерстью, и он проводит острым когтем по щеке:
— Замок и лес тебя не выпустят, зайчонок, но отзовутся на мою кровь.
— Помогите мне.
— Я не помогаю чужим.
— Я своя! — хватаю сухую и морщинистую ладонь.
— Свои не убегают, а остаются.
— Да к дьяволу вас всех, — встаю, отшвырнув блокнот под хриплый смех мерзкого старика, и бью кулаками по лбу.
— Но мне ведь нет причины тебе не верить, — Герман неуклюже встает.
Он застрял где-то между оборотнем и человеком и его можно принять за уродливую полысевшую обезьяну с острыми ушами.
— Раз сказала, что своя, то значит — своя, — криво улыбается, обнажая желтые зубы.
Удивляюсь тому, что он в преклонном возрасте сохранил все зубы и даже клыки, но вид у него отталкивающий — шерсть растет на пятнистой коже редкими клочками, лицо обратилось в приплюснутую морду с густыми бровями.
— Но тут такое дело, зайчонок, люди не могут быть своими. Так?
Я не совсем понимаю, к чему идет разговор, но киваю. Стариков нельзя нервировать, а глаза у Германа горят сердитым безумием.
— И у нас с тобой складывается противоречие. Свой и человек? Непорядок.
— Может, я пойду? — сипло отвечаю я, когда Герман хватает меня за руку.
— Свои не убегают, Полли.
Рассекает мою правую ладонь когтем, и я вскрикиваю. Глубоко резанул, до сухожилий. Рука горит, пульсируя болью и заливая пол кровью. Теряю равновесие, падаю и отползаю в угол от сгорбленного оборотня.
— Свои остаются, — шагает ко мне и вспарывает ладонь, — даже если грозит смерть. А ты сказала, что своя. Слово не воробей.
— Выпустите меня…
— Ты хотела бороться, Полли, — скалится и хватает мою раненую ладонь своей, дергая на себя, — поборись со смертью, маленькая и наглая сучка. Сдохнешь, сожру твой труп. Чего добру пропадать?
А теперь он не шутит. Вижу в его глазах голод, и он разъедает его изнутри. Рука на мгновение немеет, но через секунду из меня рвется вопль. В плоть въедаются тонкие черви, прогрызают кости и ползут через костный мозг.
— Глупая дрянь, зря ты вспомнила свое имя. Здесь имена имеют право носить только дети Луны.
Герман хохочет в сполохах свечей и черных тенях, что пляшут на каменных стенах, и я выгибаюсь у его ног в острых конвульсиях боли. Кислая вспененная криками слюна стекает по щекам, и я тону в гогочущей тьме.
Не забывайте, ваши лайки и подписки помогают автору творить и вытворять
Глава 21. Волчья тьма
— Какого черта ты наделал?! — слышу в темноте разъяренный крик Иды. — Ты совсем обезумел?!
— Она пришла и сказала, что своя и назвала имя, — тяжело и с наигранным кашлем отзывается Герман.
— Она не могла назвать свое имя! — рявкает Чад.
— Тем не менее, — посмеивается Герман. — Шустрая девка. Остальные ваши шлюшки в подушки рыдали, а эта рисует. Гляди.
— Заяц? — глухо недоумевает Крис.
— Метафора, — Герман хмыкает. — А это ты. И ведь как передала твою вечную меланхолию, Ида. Прямо страдалица.
