…нам сначала нужно было искупить свою вину и тогда мы сможем дойти до Яворы, тогда этот холм, по которому мы идем, уже не будет все время удлиняться, как всегда в моем сне… и когда-нибудь мы сможем дойти до дома Яворы, и там будет прохладно, на полу — мрамор, везде — фонтаны, альпийские горки, маленькие озера, там Явора позаботится о нас, омоет нам ноги, даст чистую одежду, утолит нашу жажду и голод, и все будет чудесно, как раньше…
Вам это снилось или вы сейчас придумали?
Нет, пока мы шли по тому холму, а он был бесконечным, как бесконечна жизнь, которая нам предстоит, мы знали, что когда-нибудь мы обязательно дойдем до дома Яворы. Извините, я не могу больше говорить.
Но вы здесь для того, чтобы говорить.
Я не могу больше говорить о Яворе.
Но вы здесь для того, чтобы говорить именно о Яворе.
Я могу написать о Яворе, но не говорить. Если хотите, дайте мне лист бумаги.
Так работать нельзя! Еще не пришло время для письменных показаний! Вы постоянно плачете! Плачете! Я не могу разговаривать с вами. Коллеги-психологи постоянно требуют вас освобождать. Вот — я вас освобожу! А завтра вы опять придете и будете плакать, и опять мы успеем сказать не больше трех фраз! В самом деле, попрошу, чтобы вам давали успокоительное, прежде чем приведут сюда!
Хорошо, я попробую… Когда Явора в первый раз вошла к нам в класс, она сказала: здравствуйте, я ваша новая классная руководительница, меня зовут Явора. Фамилию я вам говорить не буду, потому что это глупо, когда люди обращаются друг к другу по фамилии. И можете говорить мне «ты». Я такая же, как и вы. Только знаю немножко больше вас и должна вам об этом рассказать. Предлагаю — давайте будем друзьями.
А как вы реагировали?
Мы обалдели. А потом… глаза Яворы…
Да?
Ее глаза…
Да, вы во второй раз упоминаете ее глаза. Какие они были?
Прозрачные. Иногда очень страшные. Бездонные. Как будто Явора смотрела этими глазами не в лицо, а прямо в сердце.
Смотрела на вас как волшебница?
А как это?
А что значит — смотрела своими прозрачными глазами прямо в сердце?
Этого не объяснить, если вы не испытывали такого.
Нет, не испытывал. А ваша обязанность — объяснить мне это.
Явора знала всё.
Точнее. Что — всё?
Просто всё.
В чем выражалось это знание?
Каждое существо связано со всеми остальными.
А когда вы вместе шли в парк или сквер, о чем вы говорили?
Обо всем.
Постарайтесь быть конкретнее. Говорите о конкретных деталях.
Я всегда чувствовала себя счастливой рядом с ней.
В этом нет ничего конкретного.
Я думаю, со всеми было так же.
С кем именно?
Со всеми, кто верил ей, кто не завидовал.
А кто ей завидовал?
Остальные учителя. Директор. Наши родители. Никто из них ни капельки не был похож на Явору.
Вы утверждаете, что коллеги завидовали ей?
Да, очень.
Почему?
Из-за нас.
А что в вас такого особенного?
Мы очень ее любили. С ее появлением мы стали другими, всё изменилось.
Вы говорите слишком общо. Перечислите, что конкретно изменилось.
Наша успеваемость выросла.
Так. Что еще?
Дисциплина.
Почему это произошло?
Я не могу объяснить.
Попытайтесь.
Было невозможно, к примеру, вести себя неприлично в присутствии Яворы.
Почему?
Не знаю.
Она делала вам замечания?
Нет, наоборот, никаких замечаний.
Она не требовала, например, соблюдать тишину?
Мы и так ее соблюдали, не было необходимости говорить об этом.
А как она вела свои уроки? Интересно?
Да.
И все ее слушали?
Да.
А в чем выражалось ваше неприличное поведение до появления Яворы?
Ребята ругались.
Вы можете сказать, как?
Нет.
Какими точно словами?
Я не могу их повторить.
Ребята говорили грязные слова про девочек?
Да, и про учительниц тоже. И между собой.
А девочки?
А мы издевались над учительницами.
А после того, как у вас появилась Явора, уже не делали этого?
Нет.
Почему?
Потому, что никто не смеет издеваться на другим человеком.
Это Явора вам так сказала?
Нет.
Не говорила?
Нет.
А почему же вы перестали издеваться над своими учительницами?
Потому что это нехорошо.
А откуда вы знаете, если Явора вам не говорила, что это нехорошо?
Но это общеизвестно, господин следователь, разве не так?
Не знаю, заметили вы или нет, но здесь вопросы задаю я. Вы свободны.
АЛЕКСАНДР
Уже с первых дней появления Алекса в их доме Петр целыми ночами не спал — слушал дыхание своего ребенка. Не мог поверить, что наконец-то у него есть сын, что его сын спит в кроватке в двух метрах от него и что его зовут Александр. Петр вслушивался в его дыхание, целыми ночами слушал дыхание своего сына, и когда оно становилось почти неуловимым, испуганно вскакивал с кровати, чем будил Марину, и она сонно вздыхала. Охваченный паникой, Петр бросался проверить, жив ли Алекс, иногда будил и ребенка, только-только уснувшего после долгого изнурительного плача, и тогда Марина, поднимаясь в постели, укоризненно спрашивала: ну и что ты сделал? зачем разбудил ребенка? а Петр отвечал: ничего, ничего, ты спи, я с ним посижу, и нежно брал своего плачущего сына на руки, шел в другую комнату, давал ему водички, носил на руках, разговаривал с ним, менял памперсы — и так до утра. Марина снова погружалась в сон, не слыша плача ребенка, а утром просыпалась с ощущением, что упустила что-то, забыла, и потом вспоминала: ребенок! Алекс! У меня ведь есть ребенок! И этот факт казался ей настолько диким, что она долго не могла привыкнуть к нему, хотя постоянно твердила себе: ну вот, я уже мать, я мать, у меня ребенок.
У меня есть сын, думал Петр, стоя на берегу, поглощенный шумом волн, у меня есть Алекс, который в нескольких метрах сзади него играл в песке, и тогда Петр нырял в море, нырял внезапно и глубоко, изо всех сил, с предчувствием какого-то необычайного приключения, неизвестности, с ожиданием чего-то изумительного, что непременно случится с ним там, на глубине. Среди тишины и плавных колебаний водорослей, преломленных солнечных лучей, в сине-зеленой воде, в странной тишине и гуле совсем другого мира. Петр часами сидел на берегу, вглядываясь в воду, околдованный ее причудливыми изгибами, ее дыханием, ее вечным движением, неужели вода — не живое существо, неужели она лишена разума и божественного начала, спрашивал себя Петр и в ожидании ответов вслушивался в шум волн, убаюканный их ритмом, размеренным и непрерывным. Петр бросался в море в какой-то неизвестный и ему самому момент нырял так, будто его сильное тело не выдерживало больше пребывания на берегу, вне воды, как будто его тело само решало отдаться морю, оставив за собой всё, навсегда, забыть об Алексе, Марине и этом мире, исчезнуть, опуститься на дно, превратиться в рыбу или водоросль, начать жить там вечно, там, на дне, среди покоя и тишины. Как будто там мое место, в первые годы их брака делился он с Мариной, она смеялась, не смейся, это серьезно и может стать проблемой, упорствовал Петр, он вообще не мог понять, где его место и что точно он должен делать, не мог понять, в чем его предназначение, он говорил себе: я рожден, чтобы заботиться о Марине и Алексе, летом вывозить их на море, учить и воспитывать своих учеников, но неужели — только это, ведь есть что-то еще — главное и самое важное, чего он не мог уловить, например, изучать море или рисовать подводный мир, а может быть — заняться собой, но что такого интересного во мне? Ничего. Он казался себе таким серым и бесцветным, я не могу понять, Марина, вот говорят, что каждый человек уникален. А я? в чем, по-твоему, моя уникальность? чем я отличаюсь от других?
И тогда, еще в первые годы их брака, в минуты близости, Марина успокаивала, обнимая его, и говорила то единственное, что он хотел услышать: что он так добр и ласков с нею, Алексом и своими учениками, что он самоотверженный, что излучает мягкость, которая нежно обволакивает, как и твое тело, чувственное и сильное, мне всегда хорошо рядом с тобой, продолжала Марина, у тебя так много друзей, потому что каждый в твоем присутствии ощущает себя уникальным и по-настоящему живым, и поэтому твои коллеги всегда устраивают для тебя праздники и сюрпризы на твоих днях рождения и именинах, а твои повзрослевшие ученики звонят тебе со всех концов света, чтобы услышать тебя, посоветоваться, поэтому ты получаешь к Рождеству по двести поздравительных открыток, поэтому тебе дарят подарки, которым ты всегда так радуешься, а всё потому, что ты добрый, деликатный и нежный с людьми, очень самоотверженный, снова начинала Марина, словно рассказывала сказку, убаюкивая ребенка.
Да, но есть нечто, что меня очень тревожит, Марина — я не делаю того, что должен, не живу так, как следовало бы жить
