Так ты купила тогда ему пиво, спросила Лидия, и Дане показалось, что она как-то чересчур спокойна, неестественно спокойна, да, мама, я встала, оделась и сходила в дежурный и купила ему пиво, и принесла ему, и он посмотрел на меня как-то странно и начал плакать, мама, это с ним всегда так, еще сказал, извини, Дана, ты не заслуживаешь такого отца, я неудачник, я пропадаю, моя девочка, прости, сможешь ли ты когда-нибудь простить своего отца-алкоголика, отца-неудачника, такого обыкновенного и посредственного человека, который обманул надежды твоей матери, который не заботится о тебе и все больше и больше превращается в пьяницу, как мне хочется иногда броситься под поезд, Дана, знай, если я когда-нибудь исчезну, значит, я бросился под поезд, ищите меня не где-нибудь, а только там, между рельсами, ничего не сумел сделать с этой жизнью, Дана, не понимаю, почему, не понимаю, с чего все началось, не понимаю, как вытащить тебя и твою мать из этой клоаки, я не могу сделать ничего, только тонуть — все глубже и глубже, другие вот сколотили себе целые состояния, обзавелись домами и машинами, ездят отдыхать, а я не могу ничего, ни на что не годен, я тряпка, Дана, девочка моя, беги от меня, доченька, убегай, поезжай к матери или просто иди в приют, лучше уж жить в приюте, чем с таким пропащим типом, как я. А потом он открыл бутылку пива и начал говорить, что исправится, что выкарабкается, что не даст другим ублюдкам быть выше его, что не сдастся, и я еще увижу, он разбогатеет — и ради этого готов красть, обманывать, убивать, если придется, а потом открыл вторую бутылку, выпил ее и уснул.
А что ты ела на завтрак, спросила Лидия еще спокойнее, и ни один мускул не дрогнул на ее лице.
Я уже не помню, мама, ответила Дана и удивилась, что мама спрашивает ее именно про завтрак.
А ты вообще ела хоть что-нибудь, спросила Лидия и посмотрела ей в глаза.
Не могу вспомнить, ответила Дана.
Прошу тебя, вспомни.
А, да, там было какое-то печенье.
А какое печенье — сладкое или соленое?
Не помню, мама, какая разница!
А на обед?
Мама, ты спрашиваешь меня о таких мелочах, как я могу помнить каждый раз, что я ела на завтрак и на обед?
А вообще-то ты завтракаешь, обедаешь, спросила Лидия, и Дана испугалась, она поняла, почувствовала, что будет дальше, ну, разумеется, завтракаю и обедаю, мама, разумеется, мама, я ем.
Почему ты мне врешь?
Потому что думаю, что ты можешь его убить, мама.
Вот именно.
Но ты не знаешь, когда он начинает плакать…
Знаю, будь спокойна.
Ты ведь ничего ему не сделаешь, правда, мама, он просто очень, очень несчастный.
Он нахальный, наглый, подлый, пропащий тип.
Нет, мама, несчастный.
Мы уйдем от него, Дана.
Он бросится под поезд, если мы уйдем. Он нас очень любит. И тебя, и меня.
Он никого не любит, Дана. Пусть себе бросается под поезд.
Нет, мама, ты не можешь этого сделать!
Могу и сделаю, Дана. Вот так.
Мама, прошу тебя, не надо, мама, прошу, давай не будем его бросать, иногда по вечерам мы ходим с ним гулять, это так здорово, он покупает мне сок, а себе — пиво, мы разговариваем, и он мне говорит, что я должна учить языки, уметь пользоваться компьютером, потому что два языка и компьютер обязательны в Европейском союзе, и он будет очень гордиться, когда я стану студенткой, он мой отец, мама, не надо его бросать
и Дана разрыдалась из-за отца, она плакала о своем спившемся, пропащем отце, я знаю только его, мама, он мой единственный отец, я знаю его с самого детства и не могу, чтобы он бросался под поезд, я буду ему помогать, если не мы, то кто будет заботиться о нем, кто заправит ему постель утром, кто сварит кофе, кто уберется в квартире, у него же нет никого, кроме нас, и он так одинок.
Они давно уже сидели на скамье в пустом дворе школы. Лидия все еще была странно спокойна, как будто ее вовсе не удивляло то, о чем говорила ей Дана. На улице не было ни души. Шелковица над ними давала тень, ее ягоды время от времени с тупым звуком шлепались с дерева на асфальт, разбиваясь и образуя фиолетовое пятно, к которому тотчас же сползались муравьи и слетались пчелы, жужжание которых было единственным звуком в самой горячей точке лета.
Обещай, что вы не разойдетесь, мама.
Ты знаешь, Дана, я стала очень богатой.
Знаю, да, знаю.
Откуда ты знаешь.
У тебя богатый любовник.
Это отец тебе сказал?
Да.
У меня нет любовника, но я стала богатой. Ты веришь мне?
А как ты стала богатой?
И Лидия начала рассказывать Дане о Йорге, о старухе с седыми, в голубизну, волосами и огромным носом, о ее длинных породистых пальцах, унизанных перстнями, о доме у моря, тюлевых занавесках, которые колышет ветер и сквозь которые виден каменистый берег, о ее пятерых детях, ее супруге, продавце оливкового масла, о ее одиночестве, о достойном и долгом прощании с миром. О ее завещании. Она все оставила мне, все, даже свои перстни. Хочешь на нее посмотреть? И Лидия достала фотографии Йорги, которые она делала в дни, когда та чувствовала себя хорошо. Йорга упрямилась, не хотела сниматься, но, в сущности, тайком даже готовилась, надевала свои любимые платья, светло-фиолетовое и пепельно-розовое, причесывалась и по многу раз поправляла свою прическу, втыкала в нее не один, как обычно, а три костяных гребня, Лидия красила ей губы своей помадой, а потом давала зеркальце — поглядеться, Йорга улыбалась, приглаживая волосы, потом надевала черные очки, она была красивая, да, красивая, сказала Дана, маленькая, правда, с годами высохла, ответила Лидия, в молодости она не была такой хрупкой и маленькой, знаешь, Дана, я очень ее полюбила, и Лидия заплакала в свою очередь, иногда так странно, Дана, почему вдруг мы начинаем любить какое-то существо? Они обнялись, сидя на скамье, Лидия плакала на плече у своей дочери, так странно, что начинаешь любить кого-то, а потом, когда он уйдет — его так сильно не хватает. Дана, как ты думаешь, я полюбила ее из-за наследства, которое она мне оставила, или из-за нее самой? Я думаю, что ты полюбила ее из-за нее самой, мама, так, как ты и папу любишь ради него самого, ты ведь не бросишь его, особенно сейчас, когда ты так богата?
Позже, в тот же день, незадолго до начала финала на первенство мира, Дана сидела у себя в комнате, обхватив голову руками, и тихо всхлипывала, слушая крики отца и матери, их обидные слова — камни, которые они швыряли друг в друга, Господи, заставь их помириться, заставь снова полюбить друг друга, Господи, сделай так, как раньше, когда у папы была работа, а мама работала в клинике Пирогова, чтобы они вдвоем ждали меня у школы, покупали мороженое, чтобы мы ходили гулять в парк, я — на велосипеде, а они с воздушной кукурузой в руках, в одно из затиший Дана сумела прошмыгнуть через гостиную, никто из двоих ее не заметил, услышала только, как отец проревел «из-за тебя пропускаю финал мирового!», вышла на улицу и направилась к скверу, где ее ждало спасение — рядом с Яворой, рядом с Яворой и другими.
* * *
Явора снится мне так — мы все идем по какому-то холму на поклонение к Яворе, она живет в доме на вершине холма, он строго охраняется, а саму Явору охраняет весь мир, потому что все поняли, кто она, но только нас допустили к ней на поклонение, мы все в длинных белых одеяниях и римских сандалиях, однако дорога оказалась очень длинной, а мы идем уже много, много дней подряд, одежда и сандалии начали рваться, и тогда мы пошли босиком, наши ноги все в ранах от сухой травы и колючек, и ужасно жарко, и нет воды, и нет еды, и мы уже понимаем, что никогда не дойдем до Яворы — не сможем увидеть ее, поклониться… потому что мы недостойны…
В начале вашего рассказа о сне вы сказали, что все поняли, кто такая Явора, и поэтому так охраняли ее. Вы не могли бы пояснить, что вы имели в виду?
Явора не была обыкновенным человеком.
Что вы имеете в виду?
Она не была похожа на обыкновенного человека. А на кого?
Я не знаю других, похожих на нее, так что не могу ответить.
Тогда что вы имеете в виду? Что в ней было необыкновенным?
Прежде всего — глаза.
Я слушаю вас. Так что там с глазами?
Извините, я не могу говорить о Яворе.
Продолжайте про свой сон.
…нам сначала нужно было искупить свою вину и тогда мы сможем дойти до Яворы, тогда этот холм, по которому мы идем, уже не будет все время удлиняться, как всегда в моем сне… и когда-нибудь мы сможем дойти до дома Яворы, и там будет прохладно, на полу — мрамор, везде — фонтаны, альпийские горки, маленькие озера, там Явора позаботится о нас, омоет нам ноги, даст чистую одежду, утолит нашу жажду и голод, и все будет чудесно, как раньше…
Вам это снилось или вы сейчас придумали?
Нет, пока мы шли по тому холму, а он был бесконечным, как бесконечна жизнь, которая нам предстоит, мы знали, что когда-нибудь мы обязательно дойдем до дома Яворы. Извините, я не могу больше говорить.
