— Здравствуй, Давид. Я не вовремя?
— Нет, что ты. Напротив. Входи, пожалуйста.
Скупо улыбнувшись, Кристина прошла в коридор. Я проводил ее в библиотеку на галерее и предложил сесть. Она пытливо рассматривала обстановку.
— Это очень необычное место, — сказала она. — Педро мне, правда, рассказывал, что у тебя внушительный дом.
— Он предпочитает определение «зловещий», хотя, мне кажется, это вопрос степени.
— Можно спросить, почему ты переехал именно сюда? Дом слишком большой для одинокого человека.
«Одинокий», — подумал я. Человек в результате становится таким, каким его представляют те, кто ему небезразличен.
— Неужели? — переспросил я. — Дело в том, что я переехал сюда потому, что много лет смотрел на этот дом по пути на работу и обратно. Дом всегда был заколочен, и со временем я поверил, что он ждет меня. А потом стал мечтать, как однажды поселюсь в нем. Так я и сделал.
— Все твои мечты воплощаются в реальность, Давид?
Ироничный тон Кристины живо напомнил манеру Видаля.
— Нет, — ответил я, — это единственная. Но ты хотела что-то обсудить, а я развлекаю тебя малоинтересными байками.
Помимо воли слова мои прозвучали так, словно я защищался. Когда человек получает то, чего желает больше всего, обычно повторяется история, которая всегда происходите цветами: взяв в руки букет, вы не знаете, куда его пристроить.
— Я хотела поговорить о Педро, — начала Кристина.
— А-а.
— Ты его лучший друг. И хорошо его знаешь. Он вспоминает о тебе как о сыне и любит больше всех. И ты это понимаешь.
— Дон Педро всегда относился ко мне как к сыну, — подтвердил я. — Если бы не он и сеньор Семпере, не знаю, что бы со мной сталось.
— Я решилась поговорить с тобой потому, что очень волнуюсь за него.
— Почему?
— Как тебе известно, я давно работаю у него секретаршей. Но дело в том, что Педро очень великодушный человек, и мы с ним в итоге подружились. Он всегда очень хорошо относился к отцу и ко мне, и потому мне больно видеть его в таком состоянии.
— В каком?
— Все эта проклятая книга, роман, который он хочет написать.
— Он годами его пишет.
— Он годами его уничтожает. Я правлю и перепечатываю каждую страницу. И он уничтожил их тысячи две, не меньше, за то время, что я служу секретаршей. Он твердит, что у него нет таланта, обзывает себя фигляром. Пьет непрерывно. Иногда я нахожу его в кабинете, там, в башне, пьяного и плачущего, как ребенок…
Я с усилием сглотнул.
— Он заявляет, что завидует тебе, что желал бы стать таким, как ты. Он уверен, будто люди лицемерят и поют ему дифирамбы потому, что хотят от него что-то получить: деньги или помощь. Но он-то знает, что его работа не стоит ни сентима. С посторонними он держит марку — шелковые костюмы и все прочее, но я вижу его каждый день, и он чахнет. Порой меня охватывает страх, что он наделает глупостей. Уже довольно давно. Я до сих пор ни слова никому не сказала, потому что не знала, с кем можно поговорить. Он разозлится, если узнает, что я приходила к тебе. Он постоянно меня предупреждает: «Не беспокой Давида моими проблемами. У него вся жизнь впереди, а я человек конченый». Педро часто повторяет подобные вещи. Прости, что я все это тебе рассказываю, но я не знала, к кому обратиться…
Мы надолго погрузились в молчание. Я похолодел при мысли, что пока человек, которому я обязан всем в жизни, тонет в пучине отчаяния, я, замкнувшись в собственном мире, не дал себе труда хотя бы раз остановиться и задуматься, чтобы понять это.
— Наверное, мне не стоило приходить.
— Нет, — возразил я, — ты правильно поступила.
Кристина тепло мне улыбнулась, и мне показалось, что наконец я перестал быть для нее чужим.
— Что же мы предпримем? — спросила она.
— Мы ему поможем, — ответил я.
— А если он не позволит?
— Тогда мы сделаем так, что он не узнает.
12
Не могу сказать с уверенностью, чего я желал на самом деле — помочь Видалю (как сам себя убеждал) или всего-навсего получить удобный предлог проводить время с Кристиной. Мы встречались почти каждый день в доме с башней. Кристина приносила фрагменты текста, написанного накануне Видалем. Рукописи были испещрены помарками, перечеркнутыми абзацами, примечаниями тут и там и тысячей и одним исправлением в попытке спасти безнадежное. Мы поднимались в кабинет и усаживались на пол. Кристина читала отрывки вслух, а затем мы их подробно обсуждали. Мой ментор пытался создать нечто вроде эпической саги, проследив историю трех поколений условной барселонской династии, весьма напоминавшей семейство Видаль. Действие открывалось прибытием в город двух братьев-сирот за несколько лет до начала промышленной революции и развивалось в русле библейской притчи о Каине и Авеле. Первый брат в конце концов сделался одним из самых богатых и влиятельных людей своего времени, тогда как второй посвятил себя церкви и заботе о бедных, окончив свои дни при трагических обстоятельствах, которые явственно перекликались со злоключениями, выпавшими на долю священника и поэта Жасинта Вердагера.[17] Всю жизнь братья враждовали. Нескончаемая вереница персонажей проходила парадом по страницам эпоса. Перипетии сюжета включали пламенную мелодраму, ссоры, убийства, любовные связи, трагедии и прочие формы жанра, причем события разворачивались в обстановке зарождения современного мегаполиса и становления промышленной и финансовой отраслей. Повествование велось от лица племянника одного из братьев, воссоздававшего семейную историю, глядя на пылающий город из окон дворца на Педральбес в дни Трагической недели 1909 года.[18]
Прежде всего меня поразило, что именно этот сюжет я в общих чертах обрисовал Видалю пару лет назад как идею, чтобы сдвинуть с мертвой точки роман, который он вечно грозился когда-нибудь написать. Во-вторых, вызывало недоумение, что он ни словом не обмолвился, что решил реализовать этот замысел и в результате потратил годы на его воплощение, причем не из-за недостатка возможностей. И, в-третьих, повергало в ступор полное и абсолютное убожество романа — в том виде, в каком он существовал теперь. Все составляющие элементы никуда не годились, начиная композицией и героями, включая саму атмосферу и приемы драматизации, и вплоть до языка и стиля. Данный опус навевал мысли о профане с большими амбициями и кучей свободного времени.
— Ну и как? — спросила Кристина. — Считаешь, его нужно редактировать?
Я не стал говорить ей, что Видаль взял за основу мою идею, и, не желая расстраивать ее еще больше, улыбнулся и кивнул:
— Кое-что требуется переработать. Все, от начала до конца.
Когда начинало смеркаться, Кристина садилась за машинку, и до двух ночи мы переписывали книгу Видаля буква за буквой, строчка за строчкой, сцена за сценой.
Сюжет у Видаля получился настолько расплывчатый и банальный, что я предпочел восстановить линию, придуманную мною экспромтом, когда сам подбросил ему эту идею. Постепенно мы вдохнули жизнь в героев, перекроив их заново и переделав с головы до ног. Хирургического вмешательства не избежали ни один эпизод, абзац, строчка или слово, однако, по мере того как продвигалась работа, во мне крепла уверенность, что мы отдаем должное роману, который Видаль вынашивал в душе и стремился написать, но не знал как.
Кристина рассказывала мне, что иногда Видаль перечитывал машинописный текст эпизода, который якобы написал несколько недель назад, и поражался качеству своей работы и глубине таланта, в который давно перестал верить. Кристина опасалась, как бы он не обнаружил, что именно мы делаем, и твердила, что необходимо ближе следовать букве оригинала.
— Не стоит недооценивать тщеславие писателя, особенно писателя посредственного, — отвечал я.
— Мне не нравится, когда ты так говоришь о Педро.
— Извини. Мне тем более.
— Лучше бы ты немного сбавил темп жизни. Ты плохо выглядишь. За Педро я теперь спокойна, сейчас меня беспокоишь ты.
— Прекрасно, что все это принесло хоть какие-то плоды.
Со временем у меня вошло в привычку жить, наслаждаясь мгновениями, проведенными с Кристиной. Это не могло не отразиться на моей собственной работе самым плачевным образом. Я с грехом пополам выкраивал время, чтобы посидеть над «Городом проклятых», спал не больше трех часов в сутки, изо всех сил стараясь успеть с новой книгой в срок, чтобы выполнить условия контракта. Барридо и Эскобильяс, как правило, не читали книг — ни тех, что издавали сами, ни опубликованных конкурентами. Зато Отрава читала их все и вскоре заподозрила, что со мной творится неладное.
— Это совсем не похоже на тебя, — порой говорила она.
— Конечно, нет, дорогая Эрминия. Это похоже на Игнатиуса Б. Самсона.
Я осознавал, чем рискую, но мне было все равно. Меня не волновало, что я просыпаюсь каждое утро, обливаясь потом, с сердцем, бьющимся так отчаянно, словно оно хотело вырваться из грудной клетки. Я заплатил эту цену и охотно заплатил бы и больше, только бы не отказываться от тесного непринужденного общения и тайны, которая помимо нашей воли превращала нас в сообщников. Я прекрасно знал, что Кристина читает это в моих глазах каждый день, когда приходит в мой дом, и знал, что она никогда не откликнется на чувства, написанные у меня на лице. Этот путь не сулил ни будущего, ни больших надежд, и мы оба это понимали.
