– Кухня уже поспела, сейчас ваших солдат покормят. В животе небось урчит, какой день без горячего?
– Простите, господин полковник…
– У нас говорят товарищ комполка, майор, по должности, чинов в Красной армии нет!
Рокоссовский отвел ладонь немца со спичками и сунул в руку Хайнца коробку папирос.
– Я должен сказать, что воевал против вашего полка четыре раза, начиная с Одера…
– Пять раз, майор, – на фабрике вас пленили как раз мои эскадронцы. Я про вас давно знаю, как и то, что вы приказали расстрелять моего ординарца, но потом передумали и отпустили. Почему вы так поступили?
– Будь он трус или мародер, его бы расстреляли без сомнений. Но я сам видел его заношенное, в заплатах, казенное белье. Да и храбрец, нужно отдать должное! А смерть или жизнь одного отважного воина не сыграет роли в баталии, где сражаются тысячи. Потому я и отпустил его!
– Вот и беседую с тобою, а иначе… У нас говорят, что долг платежом красен! Выбор за вами, майор, – вы можете уйти на все четыре стороны, если пожелаете!
– Спасибо. Но если позволите, то я хотел бы остаться со своими солдатами!
– Не за что благодарить, майор! Из пленных солдат, спешенных конармейцев, добровольческих немецкой и французской рот начдив Тимошенко приказал мне сформировать интернациональный батальон. Потому предлагаю вам принять над ним командование. Начдиву доложу, что под мое поручительство.
– Я вас не подведу… – глухо произнес Гудериан, перед глазами поползла предательская пелена.
– Так действуйте, товарищ комбат, время дорого!
Трапезунд
– Мы идем в Севастополь, Михаил Александрович!
Адмирал Колчак чуть улыбнулся, понимая сомнения флагмана эскадры. Рисковать линкором он тоже не хотел, ведь приход «Ушакова» в Трапезунд был чисто политическим предприятием, должным показать и врагам, и союзникам что российский Черноморский флот не следует списывать со счетов.
С уходом в главную базу относительно нового линкора и «новиков» в гавани оставался достаточно сильный союзнический отряд, способный огнем своих орудий поддержать высаживающиеся с транспортов части 1-го армейского корпуса генерал-лейтенанта Слащева, что должен был очистить от османов все побережье вплоть до Батума, а потом нависнуть с севера над турецкой крепостью Эрзерум.
Туда же продвигались победоносным маршем, преодолевая зимние бураны и метели в горах, доблестные и закаленные в боях кавказские стрелки генерала Юденича, еще раз проделывая тот самый трудный путь, который им уже доводилось проходить в ту войну.
Греки отправили для защиты новоявленного Понтийского государства броненосец «Лемнос», сбагренный им предприимчивыми американцами по сходной цене, как и «Киликис» – от таких кораблей ведущие морские державы избавлялись с превеликим удовольствием: вот только покупателей не было, кому нужна такая рухлядь, даже если старые 12-дюймовые линкоры уже не пользовались должным вниманием.
Вместе с русским «Адмиралом Корниловым» пришел маленький греческий крейсер «Хела», похожий на вооруженного шпагой мушкетера рядом с закованным в броню лат рыцарем.
Болгары прислали совсем дряхлую канонерку «Надежде», помнившую героев Шипки и Плевны, в сопровождении двух маленьких миноносцев – но это были самые сильные корабли, что имелись у их флота, сокращенного стараниями победителей до самого ничтожного состояния.
Зато Черноморский флот стремительно воспрянул, словно сказочный феникс, возрождаясь из пепла и пламени. И как нельзя лучше это виделось в Трапезунде, где, кроме устаревшего крейсера и угольных миноносцев, бросили свои якоря и новые корабли.
Большинство из них стояли недавно на достройке у стенок заводов или еще на стапелях в Николаеве. Их удалось ввести в строй в прошлом году, как раз перед началом войны с Румынией, – четыре «генерала», вооруженных парой 130-мм орудий каждый, три подводные лодки, две из которых принадлежали к новому типу «Американского Голланда», четыре больших тральщика, переоборудованных из английских китобоев, и недавно пришедших от берегов Туманного Альбиона.
Да еще на палубах обретенных в гавани трофеев живо и с огоньком суетились новонабранные команды из черноморских экипажей – пусть бывшие турецкие канонерские лодки уступали русским по водоизмещению и огневой мощи, но их пушки были отнюдь не лишними.
– Не ожидал, удивили… – пробормотал себе под нос адмирал Колчак, вспомнив, как беседовал с капитаном второго ранга Тирбахом – дерзость его небольшого отряда, взявшего, по сути, в ночном абордаже целый отряд боевых кораблей без единой потери, поразила флотоводца прямо в сердце. Даже заклятые друзья англичане, что в прошлую войну совершили не менее дерзкий набег на Остенде, не добились столь значимого результата, хотя и произвели на всех моряков определенное впечатление.
Сейчас Александр Васильевич напряженно размышлял над рассказом Арчегова об авианосцах, массированных налетах аэропланов, морских диверсантах, радарах и о многом другом – вещах поразительных и неслыханных, но, тем не менее, весьма реальных.
Требовалось как можно скорее начать реорганизацию всего российского императорского флота, от полярных вод до Тихого океана и берегов Черного моря, успеть сделать главное, пока имеется значительная фора по времени перед другими, возможно, будущими врагами России, что ныне числятся ее союзниками.
Не имея возможности сравняться с ними по числу кораблей линии или боевых вымпелов, следовало сделать главную ставку на новые, а оттого неожиданные для противников средства.
И тут Колчак вспомнил стоящий в Кронштадте памятник погибшему на «Петропавловске» под Порт-Артуром адмиралу Макарову, выбитые там всего два слова, сказанные незабвенным Степаном Осиповичем, которые должен знать каждый русский офицер, выступающий под сенью Андреевского креста. Александр Васильевич их тихо прошептал, как бы давая клятву самому себе:
– «Помни войну!»
Хабаровск
– Почему я еще жив… Воды!
Главстаршина Генрих Шульц с трудом приподнялся на койке – его сильно покачивало, будто монитор шел по большой для Амура волне. Вот только «Вьюга» стоял в затоне, скованный крепким льдом, а он сейчас находился у себя дома, истерзанный и больной.
– Вот, милый, испей!
Мягкая рука Эльзы подхватила несчастного моряка за спину, а прямо в губы уткнулась большая кружка, бог знает какая по счету, полная холодной воды.
Генрих осушил ее в три приема, и наступило облегчение – мучительная сухость исчезла, можно было говорить и дышать, вот только голову продолжало ломить, как от сильной контузии.
– Проклятое «пропивание»…
Шульц прекрасно понимал причину своей болезни, именуемой в Сибири «похмельем», зловредно поразившей его этим утром. И все испытанные на его родине средства – нюхательная соль, уксусная вода и обтирания – оказались бесполезными перед этой бедой.
Вечером Генрих чувствовал себя просто превосходно, будто перестал быть немцем, превратившись в русского, – радовался и веселился от души, обнимал за могучую шею своего нового родственника, поднимая стакан за стаканом и чокаясь на счастье.
Еще бы не ликовать – к сестре Гретхен посватался боцман его монитора Петр Ильич Пахомов, кряжистый служака сорока лет, заслуженный моряк еще с царских времен, обеспеченный, уважаемый соседями – добротный родительский дом остался без хозяйки, и вдовец решил обзавестись молодой супругой.
Трудный выбор будущей жены в конце концов пал на домовитую немку, и пусть у нее с приданым было не то чтобы худо, хотя одна швейная машинка «Зингер» недешево стоила, но то, что Шульц пользовался уважением будущего зятя, говорило о многом.
Генрих стал для русских моряков своим, потому отказ в сватовстве мог грозить большими неприятностями, ведь подобных обид не прощают. Тем более Пахомов имел весомый чин мичмана, который вообще-то раньше был офицерским, но сейчас стал взамен бывшего кондукторского звания, отмененного полгода тому назад.
Породниться пожелали обе стороны, только Шульц надеялся на немецкую скромность торжества и никак не ожидал русского размаха. Будущий зять попенял ему на какое-то «жлобство», и Генрих покорно, как говорят моряки, последовал в кильватере.
Но если с расходами скуповатый пруссак смирился, то непонятные и совершенно необъяснимые русские традиции привели его в шок, потребовав прямо-таки неумеренного потребления горячительных напитков. Три рюмки шнапса с бокалом пива Генрих раньше считал неумеренным пьянством, но на «сватовстве», которое с трудом пережил, понял, что немецкая традиция может считаться эталоном трезвости.
Но он тогда еще не ведал, каково будет «пропивание невесты», иначе бы категорически отказался выдавать сестру за русского, жизнь – она дороже любых осложнений по службе.
– Умираю…
Генрих склонился над тазиком, заботливо пододвинутым к кровати побледневшей матерью. Его снова вырвало желчью, промытый водою пустой желудок отзывался болью.
