Макки сказал с притворным добродушием:
— Мистер Монтан вам все расскажет, прокурор.
Это не сработало. Да он и не ожидал. Монтан был слишком умным человеком, чтобы попасться на такую очевидную уловку. Возможность выудить признание мелькнула и исчезла.
Макки отдал бразды допроса снова Двейру, а Двейр — помощнику главного инспектора. Дело в свои руки взял начальник участка. Заглянул комиссар, послушал пару минут и снова ушел. Так продолжалось снова и снова.
Они испытали все, гнев, угрозы, мольбы, лесть и призывы. Если он сам не убил Барбару Бэрон, знает ли он, кто это сделал? Они рады любому клочку информации. Все будет держаться в секрете, его имя не будет упомянуто.
Ни малейшего проку.
Еще через два часа Монтан был свеж — и молчалив — как огурчик, а они уже лишились сил разговаривать.
В соседней комнате проходило короткое совещание полицейских; на востоке пылал рассвет, птицы на водосточном желобе завели свою проклятую трескотню, когда Макки сказал:
— Сердце короля благороднее сердца корнета. Вы так от него ничего не узнаете. Отпустите его. Он будет нам куда полезнее на свободе.
Двейр запротестовал. Он бешено воскликнул, взорвавшись яростью, в ответ на настойчивые предостережения и пророчества шотландца:
— Я письменно протестую против этого. Я не буду отвечать за то, что случится. И хочу, чтобы это поняли.
Итак, в шесть часов утра освобожденный Филипп Монтан был в своей квартире на Чэмбер Стрит, а шотландец — в Отделе Убийств. Сидя за своим столом в длинном узком кабинете на третьем этаже Десятого участка, он принялся просматривать показания, показания и показания: двухсот сорока случайных людей, которые оказались в Международной Школе Дизайна этой ночью, но не могли убить Барбару Бэрон, показания одиннадцати или двенадцати людей, которые могли, показания медика, патрульного Грима, справку из отдела коронера, куда отправили останки мертвой девушки.
Он рассеянно просматривал бумаги: один белый атласный подвенечный наряд, одна пара белых атласных туфелек, одна фата, нижнее белье, белый шифон, и т. д, и т. д, и т. д.
Что-то было… чего-то недоставало. Чего-то, что он заметил раньше, и что не было указано в списке. Вдобавок к бесконечным показаниям, на его столе лежали фотографии. Он их уже видел. Их сделали его сотрудники и команда поддержки.
Пока Макки занимался Хью Бэроном и Филиппом Монтаном, допрашивали независимого фотографа, который пришел на показ по службе. Он выпал из общей картины потому, что они с женщиной-репортером были вместе все интересующее полицию время. Ее ещё не допрашивали, но он сказал, что они покинули студию в одну-две минуты десятого, наткнулись на Монтана в лифте и разговаривали в холле внизу ещё и после ухода Инглишей. Выйдя на улицу, они попали в толпу, в центре которой лежала мертвая дебютантка.
Не имея возможности к ней подобраться, фотограф бросился обратно в офис проявить с полдюжины фотографий девушки, которая, как он понял, так удачно свернула себе шею. В свежайшем выпуске появится живописная сенсация из первых рук — шанс, выпадающий раз в жизни. Он подарил полиции пачку снимков. Макки взял их и стал просматривать снова. На третьем он вдруг замер.
Девушка уходила в студию в подвенечном платье, ставшем саваном. И он был прав. Вот она на фотографии, вещь, которую он запомнил, на её левой руке. Ее не было — он ещё раз внимательно прочитал список — ни в списке вещей, которые сняли с тела мертвой дебютантки в морге, ни в списке вещей, в которых она приехала в школу, нет, её среди них не было.
Браслет, бывший на Барбаре Бэрон до её ухода в студию, пропал.
Макки откинулся на спинку и сцепил руки на затылке. Глаза за короткими густыми ресницами излучали решимость. Усталость исчезла, в них светились мысли, догадки, версии. Потерянный браслет, насколько он понял по фото, далеко не из дорогих. Его нет в морге; его не было в аллее. Может, он где-то в школе. Если нет… Он начал насвистывать один из своих любимых маршей, слегка фальшивя.
Потерянный браслет… полнейшая неуместность, его связь со смертью владелицы настолько невозможна, что её трудно представить. Да…
Он неожиданно осознал, что если найдет эту связь, то вплотную подойдет к разгадке, чьи руки протянулись и швырнули девушку в подвенечном платье и фате через перила балкона в темную бездну Шайнбоун-аллеи.
Он вдавил звонок, и, когда вошел лейтенант Ширер, приказал ему с командой отправиться в Международную Школу Дизайна и обыскать каждый закоулок и каждую щель в поисках потерянного браслета. Потом заехал домой принять душ и побриться перед началом нового дня. Было шесть тридцать. В полседьмого позвонил Ширер. В помещении школы браслета не было.
В десять пятнадцать, после совещания с комиссаром, главой округа и помощником главного инспектора Сирсом, Макки вышел на поиски потерянной побрякушки сам.
Глава 11
— Он был плоским, инспектор, и тонким, — сказала Фанни Инглиш, ободок примерно в четверть дюйма шириной с хрустальной инкрустацией и свисающей хрустальной цепочкой. Он не из дорогих. Я имею в виду, он отличался от других драгоценностей Барбары, настоящих драгоценностей, оставленных ей матерью.
В своей квартире на Пятой Авеню Фанни Инглиш надевала чепчик на восьмимесячного ребенка, когда этим утром зашел Макки. Высокое белое здание к северу от площади Вашингтона не имело ничего общего с лежащим к югу Гринвич Вилидж. Все по последнему слову архитектуры, и свежий чистый воздух.
Миссис Инглиш была превосходной женой и матерью. Аккуратная, старательная, добросовестная, она жила домом, мужем и ребенком. Она приветствовала шотландца любезно, но рассеянно, слишком поглощенная своим важным занятием, чтобы уделять ему внимание, пока не закончит.
— Будь осторожно с этими завязками, Эйлин. Дай, я сделаю.
Она отняла у няни чепчик и нацепила его на голову хрипло протестующего отпрыска, на чьем сморщенном личике явно отражалось дурное настроение — оно и понятно, коме нравится быть закрытым от солнца и воздуха хитрым шлемом из колышущейся органди и лент.
Миссис Инглиш поправила оборки, наказала няне следить за ребенком и провела шотландца в гостиную, остановившись по пути срезать увядшие листья с герани и снять две почти невидимые нитки с ковра сливового оттенка благочестивая Марта, озабоченная уходом за мужем, ребенком, большой квартирой и тремя служанками.
Браслет был на Барбаре Бэрон, когда она заехала к Инглишам прошлой ночью. Фанни заверила:
— На ней были зеленые перчатки и черное вечернее платье. Браслет надет поверх перчатки. Я, помню, подумала, как это бросается в глаза. Вы думаете, кто-то в школе, кто-то из студентов, наверное, украл его?
Шотландец ещё не был в школе, и ответил:
— Я подумал, что сначала зайду сюда. Это по пути.
Миссис Инглиш была возбуждена, взволнована. Она хотела узнать, сознался ли «тот ужасный человек, Филипп Монтан».
Макки сказал, что ещё нет, и продолжал её расспрашивать. Прошлой ночью она видела браслет впервые; она не думала, чтобы он имел какое-то сентиментальное значение, и оценила его не более чем в двадцать пять долларов.
Невелика помощь. Макки воспользовался случаем, благо они были одни, чтобы вытянуть у неё подробности насчет слов «Барби была со мной ближе, чем с любым другим, приходила ко мне со всеми проблемами», как бросила та своей молодой золовке.
— Вы знали о предстоящей женитьбе Джордана Фэрчайлда на мисс Бэрон, миссис Инглиш?
— Да, Барби сказала мне об этом вчера рано вечером, когда заехала сюда по дороге из школы домой.
— Вы это не одобряли, ведь так?
Возможность посплетничать о других была одним из главных удовольствий Фанни Инглиш. Она молчала о себе. Макки догадывался, что это тщеславие, порой вредящее, сделало её такой аккуратной, такой внимательной к окружению и желающей слыть образцом всех добродетелей. Это была её защита; она никогда не общалась с женщинами, у которых качество, называемое очарованием, было бы менее развито.
— Я ни одобряла, ни возражала, инспектор. Я хотела, чтобы Барби была счастлива. Джордан для неё слишком стар, и мне казалось, что ей нужно подольше подумать. Конечно, я понимала, что она несчастлива в семье…
— Несчастлива, миссис Инглиш?
— Да. Она никогда не могла сблизиться с отцом. Хью очарователен, и я просто восхищаюсь им, но он настолько отгородился этой своей фабрикой… И потом, деньги всегда были их больным вопросом.
— Деньги?
— Да. Нехорошо смешивать бизнес с семейными делами. Вирджиния Бэрон, мать Барби, вложила большую часть своих денег в фабрику Хью. Когда она умерла, то оставила все, что имела, Барби. И, хотя Барби была действительно богатой девушкой — восемь-девять тысяч долларов на дороге не валяются — она не могла потратить ни цента, потому что все они вложены в фабрику под Бруклином.
