Представитель Ставки
Верховного Главнокомандования Красной Армии
Генерал-полковник ВОРОНОВ
Командующий войсками Донского фронта
Генерал-лейтенант РОКОССОВСКИЙ»
Пораженные, мы несколько минут молчали. Первым заговорил фельдфебель:
– Да это самая настоящая угроза. Понимаете, что это значит? – спросил он, глядя на меня.
– Все, что здесь написано о положении наших войск в котле, – чистая правда. Это мы испытываем на собственной шкуре. Меня тревожит другое – наши войска отходят к Ростову. Это для нас новость. Если это и на самом деле так, то никакая армия уже нам не поможет.
– Что же тогда будет? Значит, мы должны здесь околевать? Здесь больше нет солдат, – возмутился фельдфебель.
– Советское командование требует от нас капитуляции, – показал я на листовку.
– Капитуляции? Это плен. А плен означает или выстрел в спину, или же пожизненную каторгу где-нибудь в Сибири. Для меня лично это не подходит. Уж лучше я пущу себе пулю в лоб.
Эти слова проговорил наш шофер, двадцатилетний лаборант из Гисена. Мне он казался смышленым малым. Он был общителен, находчив, о Гитлере говорил восторженно, даже подобострастно, и был убежден, что фюрер просто не знает истинного положения окруженных войск. Этот парень восторгался всем, что сделали нацисты, – от рабочих законов и до установления нового порядка в Европе. Главную же миссию нацизма он видел в спасении мира от большевизма.
Леденящая душу пустота продовольственного склада и советская листовка с требованием капитуляции, конечно, произвели на него некоторое впечатление, однако пребывание в гитлерюгенде оставило в его душе столь глубокие следы, что он скорее был готов пойти на самоубийство, чем сдаться в плен к русским.
Водитель затронул больной для всех вопрос. Я и сам уже давно думал об этом.
– Я тоже боюсь плена, – осторожно начал я. – И пойду сражаться с оружием в руках, как только моя помощь раненым будет не нужна. Если мне суждено погибнуть, погибну в бою, но сам рук на себя никогда не наложу. Мы обязаны жить.
Все молчали.
Между тем ночь полностью вступила в свои права. Уже невозможно было разглядеть лицо соседа, но мы знали, что всех нас беспокоит один и тот же вопрос.
***
По возвращении в госпиталь я явился к главному врачу.
– Ну, что хорошенького вы мне расскажете? Прошу вас, садитесь!
– Больше плохого, чем хорошего, – ответил я и подробно рассказал о получении голодного рациона в Гумраке, о сделке с румынами.
– Пусть это вас не волнует. К сожалению, подобные офицеры и чиновники имеются не только в румынской армии, но и у нас, – заметил главврач.
– Я хочу рассказать вам еще кое-что, – продолжал я. – Только вот не знаю, хорошее это известие или плохое. – Я вынул из кармана листовку с текстом о капитуляции и протянул профессору. По мере того как он читал листовку, выражение его лица становилось все серьезнее.
– Неужели у Паулюса хватит на это мужества? – проговорил вслух доктор. – Верховное командование Красной Армии совершенно правильно оценивает наше положение. У них есть все возможности уничтожить нас. Это они могут сделать за две-три недели.
– Значит, вы стоите за капитуляцию, господин подполковник?
Профессор ответил не сразу, а когда заговорил, я понял, что каждое его слово было хорошо обдумано.
– Речь идет не о моей личной капитуляции, а о том, отдаст ли Паулюс приказ сложить оружие. По-моему, он обязан это сделать ради интересов германского народа.
– Почему ради интересов германского народа? Ведь командующий подчиняется Гитлеру. Неужели он пренебрежет приказом фюрера «держаться во что бы то ни стало»?
– А кто такой Гитлер? Неужели вы на самом дело верите в то, что он – выразитель национальных интересов? Верите в его национал-социализм? – И обычно спокойный главврач повысил голос. – Беру на себя смелость утверждать, что все его слова ни больше ни меньше как пустая болтовня. Гитлер – это олицетворение никем не ограниченной власти. И война для него – большой гешефт.
– Так-то оно так, но без власти тоже ничего не сделаешь, – возразил я.
– Правильно. Только власть необходимо поставить на благо народу, а в третьей империи такого произойти не может. Или вы считаете, что, если здесь, на берегах Волги, околеет четверть миллиона немецких граждан, это сделает наш народ более счастливым?..
– Вы говорите почти так же, как коммунист Вайнерт…
– Я далек от того, чтобы считать себя коммунистом. Я – убежденный христианин. Не знаю, как бы я отнесся к установлению коммунистического режима в Германии, но не об этом сейчас речь. То, что произошло с 6-й армией по приказу фюрера, я считаю преступлением.
Последние слова профессор произнес в сильном гневе. Меня тоже охватило волнение. Мне еще ни разу здесь не приходилось слышать подобные речи. Я понимал, что главврач ставит вопросы, связанные с нашим окружением, на более принципиальную основу, чем это делал я. Как он дошел до таких серьезных обвинений?
– Господин подполковник, ваши слова буквально убивают меня. Я тоже во многом сомневаюсь. И давно спорю с самим собой. Но я не могу поверить, что Гитлер всему немецкому народу готовит судьбу 6-й армии.
– Дорогой друг, мы с вами знакомы всего-навсего шестьдесят четыре часа. На самом же деле я знаю вас давно, быть может, лет десять. В свое время я думал так же, как вы. Верил, что фюрер может вывести Германию из экономического кризиса. Верил, что он выражает интересы Германии, которая своим трудом и своими достижениями в области науки достигнет настоящего расцвета и признания во всем мире. Надеялся, что будет создана Германия, в которой для всех без исключения будет господствовать справедливость, свобода совести и вероисповедания. Но я горько заблуждался.
Профессор задумался, а затем стал рассказывать о своей жизни, главным образом о том, как он попал в Сталинград. Я внимательно слушал его, невольно сравнивая свою жизнь с жизнью главного врача.
Отец профессора, юрист по образованию, занимал видный пост в Бреслау. Это был очень образованный человек с высоко развитым чувством справедливости. Мать профессора, добрая христианка, на редкость уравновешенная женщина, сумела создать гармоничную жизнь в семье. Отец профессора приветствовал приход Гитлера к власти, так как, будучи в свое время офицером (когда бушевал огонь первой мировой войны), поверил демагогическим разглагольствованиям нацистов о том, что они ведут борьбу против Версальского договора. А потом началась фашистская практика тридцать третьего года. Отец доктора вступил в какой-то конфликт с тузами «коричневой» юриспруденции, и его просто-напросто уволили. Хорошо еще, что он не угодил в концлагерь.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
