Сын увлекался научной работой, полагая, что в область медицины нацистские руководители вмешиваться не будут. Но и он ошибся. Законы о стерилизации лишили его покоя. Он, настоящий христианин и беспартийный, постоянно наталкивался на всевозможные препятствия в своей работе. В тридцать пять лет он с большим трудом стал ординатором.
Его разногласия с нацистами настолько обострились, что, казалось, вот-вот должно что-то произойти. И он решил избежать гибели: осенью тридцать седьмого года доктор вступил в вермахт. Сначала ему присвоили звание майора медицинской службы, после занятия Франции – подполковника, а теперь вот пора бы и полковника дать, но этого не случилось!
Я чувствовал, что подполковнику нелегко рассказывать мне обо всем этом. Но он, как и я, искал взаимопонимания. Доверие, которое оказал мне профессор, произвело на меня большое впечатление. И все же одно мне было непонятно: как мог христианин и человек гуманистических взглядов стать кадровым офицером германской армии?
Я не удержался и задал подполковнику этот вопрос.
– Вы задали вопрос, который мне самому не дает покоя. – Подполковник несколько раз провел ладонью по лбу, словно отгоняя невеселые воспоминания. Между бровями залегла глубокая морщина. Профессор неподвижным взглядом уставился в противоположную стенку бункера. Казалось, он забыл о моем присутствии. Все, что он говорил дальше, он говорил скорее самому себе, чем мне.
В тридцать седьмом году, продолжал профессор, он думал, что вермахт – вне зоны влияния Гитлера. Доктор полагал, что генералитет недолюбливает нацистскую партию и держится автономно и независимо от фюрера. Однако очень скоро он понял, что это далеко не так. Оказалось, что генералитет целиком и полностью подчинен Гитлеру.
Подполковник разволновался и замолчал. Он тяжело вздохнул.
– Шесть недель назад меня перевели в 6-ю армию. Так я из Бретани попал под Сталинград. После двухнедельного отпуска я доложил о своем прибытии в санитарном управлении главной штаб-квартиры фюрера в Виннице. Там я встретил многих своих знакомых. Они-то и помогли мне разобраться в ситуации. От них я узнал, что фюрера окружают подобострастные лакеи.
Профессор довольно подробно обрисовал мне атмосферу в ставке фюрера. Стоило только кому-нибудь открыть рот и высказать мнение, которое не совпадало с мнением фюрера, как смельчака заставляли замолчать. Многие генералы и высшие офицеры ударились в пьянство и превратились в самых настоящих алкоголиков, однако никто из них не уходил в отставку.
Профессор замолчал. После небольшой паузы он заговорил усталым голосом:
– Через шесть дней я уже не мог выносить всего этого. И хотя мне советовали остаться в Виннице, и у меня была такая возможность, я все же решил вылететь в котел окружения.
– А не было ли это бегством вперед? – спросил я. – Как господа из Винницы вообще оценивают положение 6-й армии?
– Ваше замечание о бегстве вперед не лишено правдоподобности. В штаб-квартире фюрера нас, собственно говоря, вообще списали со счета. Сталинградский котел считают, извините меня, пожалуйста, за сравнение, но я его не раз там слышал, задним местом германского вермахта.
– А как же понимать тогда торжественное обещание освободить нас извне?
– Все это ложь. Никто уже больше не поможет нам. Если же говорить о помощи, которую мы получаем по воздуху, то это ни больше ни меньше как мертвому припарка. Гитлеру необходима наша гибель, чтобы создать нам героический ореол. К тому же непогрешимость нашего престижа заключается, оказывается, в том, чтобы не отводить армию от Сталинграда. Фюрер давным-давно всей Европе прожужжал уши, что Сталинград немцы взяли.
– Об этом знает и командование нашей армии, – согласился я. – Однако оно не должно способствовать столь подлой игре.
– Я думаю, генерал-полковник Паулюс не хуже господ из штаб-квартиры фюрера в Виннице видит, что его армия обречена на гибель. И он должен сделать выбор: или же слепо следовать приказу фюрера, или же спасти жизнь подчиненных ему солдат. И этого решения никто у него не может отнять.
– Как же он, по-вашему, должен поступить?
– Мне кажется, самое разумное сейчас – это согласиться на капитуляцию, – ответил профессор. – По солдатским понятиям, это не только честное решение, но даже прямая обязанность. И если Паулюс отдаст войскам приказ продолжать сопротивляться, он совершит преступление, страшнее которого, пожалуй, не было еще за всю немецкую военную историю.
Слова подполковника звучали угрожающе. Казалось, он призывал немедленно принять решительные меры.
Между тем уже стемнело, и мы распрощались. На улице было холодно. В ясном звездном небе слышался гул моторов. Это транспортная авиация доставляла продовольствие в Питомник. Со стороны Волги поднимался диск луны. На наших позициях царила тишина. Казалось, вся жизнь замерла. Неужели за этой тишиной наступит капитуляция?
В эту ночь я долго не мог заснуть.
На другой день, 9 января, я пошел в госпиталь. Врачи вскрывали трупы дистрофиков. Таких больных в котле были тысячи, и все они находились на грани жизни и смерти. Температура тела у дистрофиков обычно такая низкая, что термометр вообще никак не реагирует.
У двадцатилетних дистрофиков общее паталого-анатомическое состояние оказалось настолько отрицательным, что можно было подумать, будто это глубокие старики. Постоянное нервное перенапряжение, недоедание и холод сделали свое дело.
Все увиденное мной в госпитальном морге наглядно продемонстрировало правильность слов профессора: душевное и физическое состояние наших солдат тоже требовало принять условия капитуляции.
Вечером того же дня подполковник зачитал в офицерской землянке бумагу, присланную из штаба армейского корпуса. В ней говорилось, что советские требования капитуляции – акт вражеской пропаганды. Но одновременно это вселяет в нас надежду, что фюрер подготавливает новое наступление, чтобы освободить нас из котла. Заканчивалось послание призывом открыть огонь по русским парламентерам.
Брезгливым жестом профессор отложил в сторону приказ и посмотрел в мою сторону, словно говоря: «Ну вот видите, до чего мы дожили!»
Я понял, на что намекал профессор: он хотел тонко подчеркнуть, что командование корпуса ставит приказ фюрера о продолжении сопротивления выше личной ответственности за состояние подчиненных войск. Верховный главнокомандующий сидел в это время где-нибудь в Восточной Пруссии, за две тысячи километров от Сталинграда, в комфортабельном бомбоубежище.
Неделю спустя в Гумраке во время получения продовольствия на складе мне рассказали одну историю, связанную с отклонением немцами капитуляции. Продовольственный склад играл роль своеобразного информационного центра – ведь там встречались представители разных штабов и частей. Там-то я и узнал, что командир 14-го танкового корпуса генерал Хубе незадолго до Нового года встречался с Гитлером и получил из его рук мечи к Рыцарскому кресту с «Дубовыми листьями». По указанию Паулюса Хубе должен был доложить фюреру всю правду о катастрофическом положении окруженных войск под Сталинградом. Хубе было обещано, что вновь организуемый южный фронт, о существовании которого никто не знал, получит приказ на новое наступление, чтобы деблокировать окруженные войска.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
