Со своей стремянки я вижу Мишку Адлера. Вот он идет в шортиках на тощих мушиных ножках, круглая аккуратная лысина, как выбритая католическая тонзура. Ежедневно он выдает старикашке Чарских по двадцать страниц машинописного текста. Держится на крепчайшем кофе и сигаретах…
* * *
Он явился мне двадцать лет назад в узком коридоре Меншикова дворца. Я приехал тогда в отпуск из Туркмении в Ленинград и пришел побродить по коридорам alma mater. Упершись ботинком в стену, выставив острое колено, он поджидал меня. Человек с бородой-веником, черными миндалевидными глазами, похожий на Афанасия Фета. То была судьба, опустившая шлагбаум.
– Не тебя ли сватают в Калининград, старичочек?
– Был разговор.
– А меня уже сосватали… пошли.
И мы пошли по Университетской, потом через Дворцовый мост, и тут Афанасий запел:
К оружию, граждане, к оружию, граждане…К оружию, к оружию, к оружию,А коммунистов – на фонари.
Я остановился под аркой Главного штаба, потрясенный столь энергично сформулированной программой, потом догнал Адлера и пошел рядом.
* * *
И зачем только Солу нужен был этот заговор? Зачем он нужен был всем нам? Зачем нам нужно было защищать немецкий замок? Нам, половина из которых были евреями, полуевреями? Ведь не спасали же немцы краковскую синагогу. Сидели бы спокойно себе в кабачке, попивали рижское пиво, закусывали несравненным копченым угрем. Так нет же…
Помню, через пять лет после всей этой истории встретил Карпа, спросил:
– И за что мы, собственно, воевали, дьявол нас побери? Неужто всем нам и в самом деле нужен был этот чертов замок?
– Да будь я проклят, – ответил Карп, – если я когда-нибудь знал.
И нельзя сказать, что Авдей всех нас так уж угнетал. Ему-то и угнетать было лень. Теперь-то, с высоты моей американской стремянки, мне все видится по-другому. Это мы тогда придумали себе редактора-монстра. А он был просто разгильдяй. Редактор даже заискивал перед нами. Однажды пригласил нас с Адлером к себе домой. Подавали картофель, печенный в кожуре, с нежнейшим копченым угрем, рижское пиво в немецких фарфоровых кружках с серебряными крышками. В камине из розового мрамора потрескивали сосновые поленья. Редактор и его супруга – красавец и красавица, как будто только что сошли с мейсенского блюда.
В первый день по приезде он встретил меня в аэропорту в папином «хорхе» и сразу повез на Косу.
– Кёнигсберг – это вам не Чарджуй, – сказал редактор, указуя полированным ногтем на уходящую в море песчаную гряду. – Самая западная точка Со юза.
Волны залпами били по корням деревьев. Сосны рушились вниз, сползали с горы, повисали на сухожильях, гибли. Редактор разделся в солдатской палатке, разбитой шофером-денщиком. Вышел, идеально сложенный, загорелый. Он был микроцефал и походил на интеллигентного удава. Плавными, сильными прыжками рванул к морю, бросился головой в волну. Красавица жена приняла редактора в махровую простыню, растерла спину, кокетливо поводя голубыми джинсовыми ягодицами. У него на щеках выступил румянец. Его фарфоровая маленькая голова стала совсем кукольной.
Редактор был из породы кипучих идеологических бездельников. Но из того подвида, который даже не снисходит до кипучести. Все форты на его пути сдавались без боя, складывали оружие к его ногам. С тех пор как его отец, капитан первого ранга, въехал в немецкий трофейный особняк. Тут было все: мейсенские сервизы, костюмы из тонкого сукна со свастиками на пуговицах, мебель красного дерева. Он возрос на почве, буйно унавоженной трофеями. Закончив худосочный истфак местного педа, принял молодежку по звонку папиного соратника из политуправления флота. Газета тоже была его трофеем, как и все мы. Мы были его крепостной деревней, подаренной дворянскому недорослю за заслуги отца.
Но мне-то он оказал королевский прием. Мы поднялись в ресторанчик над морем. Редактор заказал армянский коньяк и креветки. Когда мы стали розовыми и нежными, я осмелел:
– С чего бы этот царский прием?
– Сэр, с неделю назад принимал за этим столом вашего комсомольского генсека. Такой простодушный Курбан-байрам. Спросил о вас. О, толковый, думающий журналист. Хотите школьный отдел?
Все было бы ничего, если бы не его презрительное барство. Они ненавидели редактора еще до нашего приезда: Карп, Валера, Сол. Мы собирались у Карпа, варили тройную уху, говорили о Хэме. Карп носил грубый, как у Хэма, ирландский свитер, курил резную бурятскую трубку. Бродяжил с геологами, пока не прибился к газете. Тут-то, за тройной ухой, все и заварилось у нас.
Авдей говорил потом, что это я привез мятежный дух из Туркмении. Тогда как мятежный дух был привезен Солом из Риги. Сол был элегантный сердцеед, в серой тройке, с голубым галстуком и лицом миловидной блондинки.
– Спокойно, Карп, спокойно, – говорил Сол. – Все нормально. Такие люди, как Авдей, нужны, чтобы проиллюстрировать мысль Шекспира: «И правит недомыслие умом».
– Но я все-таки его прирежу, – вскипал Карп. Хватал нож, топорщил усишки, скрипел зубами.
То был очередной Карпов аттракцион, из которых состояла вся его жизнь.
Карп был русский арлекин. Нос бульбой, круглые голубенькие глазки, ноги клещами. Природа, видимо, сотворила его в праздник, когда была навеселе. У Карпа была жена, кругленькая блондинка, студентка кулинарного техникума. Карп держал ее в рабстве, казнил за невежество; она сбегала от него, оставляла трехлетнего Глебушку, с голубенькими, как у Карпа, круглыми глазами. Карп таскал его в специальном шведском мешке. С Глебушкой за спиной брал интервью, ухаживал за девушками, ездил в Ригу, в Домский собор, слушать «Токкату и фугу ре минор» Баха.
Карп и Валера были сельский отдел. После командировки медленно отписывались. Валера сидел на полированном столе, грыз ногти, пробовал слово на зуб. Они вместе искали золотое слово, а редактор требовал строкажа: двести строк в день.
– От вашего строкажа пупок развязаться может, – грубил Карп.
Самое интересное, что это мы обижали Авдея, а не он нас. Ведь газете и в самом деле не нужны Хэмы. Газете был нужен Мишка Адлер. Редактор был настолько поглощен процессом бытия, что ему было не до нас. Мы же постоянно к нему приставали. Он прятался от нас в кабинете, раздевался по пояс. От мощной редакторской разминки трещал паркет. В 12.30 секретарша приносила ему в кабинет кофе и бутерброды. После ланча полагались мокрые полосы.
Но Авдеев был болезненно ленив, и потому призывался дежурный по номеру.
– Вот эту красивую бабу перенесите с третьей на первую. Надо, чтобы у комсомольца вставал на нашу газету.
Лева-шофер отвозил Авдея домой, там он пересаживался в папин трофейный «хорх», отправлялся путешествовать по аллеям-дорогам Пруссии. Иногда исчезал на неделю. Перед этим мы наблюдали, как Лева-шофер, сорокалетний человек с серебряным бобриком и наглым лицом избалованного лакея, таскал из буфета в багажник ящики с пивом, пакеты с закусками. На литовской границе Авдея ждала подстава – машина редактора литовской молодежки. В Вильнюсе у редактора была любовница-балерина.
Покуда барин отсутствовал, газету редактировал Сол, зам и партсекретарь. Положа руку на сердце, Сол должен был молчать, с его-то подпорченной биографией.
Лет пять назад, работая в рижской молодежке, дежурил как-то Сол по номеру. В лютом похмелье. Нужно поправиться, а в кармане ни гроша. Тут попался на глаза Солу плакат, на плакате Никита: «Партия торжественно провозглашает: нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме». Боевая кровь ударила Солу в голову. Сорвал со стены, истоптал, изматерил. Хотели было судить Сола, но влепили строгача, сослали в Калининград. Он затих до поры. Жизнь начиналась для него с пяти, когда кончалась газетная каторга. Принимал душ, надевал халат. Но увы, его рассказы были безнадежны. Видно, Бог рассудил так: одной искры на двух братьев вполне достаточно – и отдал искру брату Сола, Анатолию Солоницыну, чтоб тот сыграл в кино Андрея Рублева.
То были времена суеты и смущения духа. Мы верили: жизнь можно переделать по-справедливому. И мы не могли жить спокойно. Нам непременно нужно было устроить «штурм унд дранге» на бывшей немецкой земле.
В Кёнигсберге пахло морем, гнилыми дуплами, кирпичным крошевом. Столетние буки стояли ровными шеренгами, как будто прислушивались к бою прусского барабана. Рядом с орлинопрофильным Шиллером поставили козлинопрофильного Калинина и обозвали Кёнигсберг Калининградом. Река Прегель теперь стала Преголя. Кёнигсберг был вколочен в грунт бомбами. И только замок стоял. И покуда он стоял над городом, Калининград оставался Кёнигсбергом. Замок был живой, как будто в нем все еще обитал герцог Альбрехт, поблескивали позолоченные корешки книг, и Иммануил Кант служил библиотекарем. Замок стоял восемь веков, он впитал голоса, взгляды, дыхание миллионов. Он был суть города. Он был Германия. Она проступала немецкими литерами на люках городских коммуникаций, поднималась готикой оскверненных соборов, напоминала о себе черепицей крыш. Кёнигсберг был историей. У Калининграда истории не было. Единственным его преданием был ШТУРМ. Авиация заходила в несколько этажей, перемалывала в пыль центральную часть города. Но замок и могила Канта уцелели.
